Беспокойный человек

Бывало, что Матрена Андреевна с утра до ночи пропадала в поле на работе, а Саша хозяйничал в доме: топил печку, нянчил младшего братишку. Возится-возится Саша с горшками, да с малышом, да с курами, да с цыплятами — и рассердится:

«Всё девчачьи дела делаю! Разве мальчишки печку топят? Не буду больше!»

А мать скажет:

«Ну, значит, ты не крепкий человек. Крепкий человек не разбирает, девчачьи или мальчишьи дела, но раз надо — значит, делает. Делает и не хнычет. А я ведь думала, что ты у меня крепкий!»

Тогда Саша, мужественно скрывая слезы, отвечал:

«А я крепкий!»

Катерина знала все это. И теперь она рассмеялась Саше в ответ и задорно подняла голову:

— А я и есть крепкая! — И, вкрадчиво заглядывая Саше в глаза, попросила: — Только, Саша, и ты приди. Ладно? Ну просто как член правления приди… С тобой все-таки посмелее!

Производственное совещание началось вечером, после третьей дойки коров.

До самого этого часа Катерина жила с легкой душой. Но, уже всходя на крыльцо правления, она почувствовала, как все-таки тяжело ей будет выступать против человека всеми уважаемого, тяжело бороться с высоким авторитетом старшей телятницы… Ну, а что же делать? Что делать? Раз надо, то какой разговор?

Мать с некоторой тревогой провожала ее на это совещание:

— Ты там полегче, поаккуратней. Не обижай старуху. А еще лучше, если бы и совсем ты ее не трогала. Василий Степаныч за нее горой и дед Антон тоже. Перессоришься со всеми, а к чему?

Катерина ответила ей:

— Обижать не собираюсь, а сказать — скажу. Не могу не сказать, мама. Должна сказать, ведь я же комсомолка! И так слишком долго молчали!

— Вот видишь, — вмешалась бабушка, — а не была бы комсомолкой- как бы спокойно было!

Но Катерина уже хлопнула дверью.

— А не была бы комсомолкой, так же поступила бы, — возразила мать: — вся в отца! Тому тоже никогда в жизни покоя не было!

На совещание собралось много народу — доярки, телятницы, конюхи, скотники, члены правления колхоза; пришли и пастухи — сегодня должна была речь идти и о пастбищах… Разместились кто как сумел: и на лавках и на стульях, а кто и прямо на полу. Синеватый папиросный дымок уже бродил под потолком. Негромкий разговор, негромкий смех — кто о чем, только не о том, что стоит в повестке собрания. Настанет час, и поговорим, а что же раньше времени свои мысли высказывать!

Катерина вошла и живо оглянулась — здесь ли Саша? Саша был здесь. Рядом с ним сидел румяный большелобый Ваня Бычков. Тут же незаметно приютилась и Маруся Чалкина. Ее светлые брови были напряженно сдвинуты, маленькие губы плотно сжаты, и темная родинка казалась еще темнее на побледневшей щеке.

У Катерины заблестели глаза — все здесь! Она улыбнулась Саше, который в это время взглянул на нее, и тихонько села в сторонке.

Вскоре пришел председатель, и дед Антон открыл совещание.

Катерина сидела спокойно, но так волновалась, что почти и не слышала, о чем говорилось на совещании. Удои, корма, пастбищные угодья… Спорили, доказывали, советовались.

— А как насчет нового двора? — спросил дед Антон у председателя. — Когда будем стройку начинать? Ты говоришь — в районе одобрили?

— В районе одобрили, — ответил председатель. — По-твоему, старик, вышло: будем лес возить!

Дед Антон самодовольно погладил подбородок. Голубые глаза его весело засветились из-под косматых бровей.

— Ну, вот и все вопросы разрешили. — сказал дед Антон. — А на дворе-то, гляди, ночь уже!

Все начали было подниматься. Тогда Катерина встала и подошла к столу.

— Нет, дедушка Антон, еще не все вопросы, — сказала она: — я вот еще насчет телят хотела поговорить.

Все насторожились. Марфа Тихоновна выпрямилась, и брови ее грозно сошлись у переносицы.

— Я вот прочитала книжечки про костромских телятниц. Очень интересные дела там делаются. Они телят воспитывают в неотапливаемых помещениях, в холодных…

Сразу поднялись недоверчивые голоса:

— Ну, мы этого не видели!

— Мало ли что напишут!

— Да ведь это больших, наверно! Не маленьких же!

— Маленьких, — твердо продолжала Катерина. — Как родится, так его сразу в секцию молочников: это значит — в телятник для маленьких. В этих секциях даже совсем печек нет. И телятки у них не дохнут. И не только не дохнут, но и не болеют даже. И никакого отхода у них нет. Не пора ли и нам у костромичей поучиться? А так что же? Нам люди говорят, нас люди учат, а мы всё свое! Дальше терпеть такое положение нельзя, у нас телята гаснут! Вот сейчас опять больна телочка от самой лучшей коровы, от Золотой, а ее непременно надо бы на племя вырастить, она хорошей породы. А вот и она болеет!..

— Так что же ты предлагаешь? — прищурившись, спросил Василий Степаныч.

— Предлагаю новорожденных телят сразу ставить в неотапливаемые телятники, — ответила Катерина, смело и твердо глядя ему в глаза, — предлагаю воспитывать их так, как воспитывает зоотехник Штейман в совхозе «Караваево», — вот что я предлагаю!

— Ну?.. — Дед Антон обвел глазами примолкших людей: — Кто скажет?

И вдруг зашумели все сразу:

— Я скажу!

— Дай мне сказать!

Встала доярка Аграфена Ситкова.

— Своих телят сколько в жизни вырастила, — покачав головой, сказала она, — но таких вещей не понимаю. Так ведь маленький теленок — как дитя! Нежный! И вдруг — на холод! Как хотите, а у меня бы рука не поднялась…

— У нас телята сроду за печкой росли! — усмехнулась доярка Тоня, — а уж это какая-то новая мода!..

— За печкой росли и то болели, — поддержала телятница Паша.

— Вот оттого именно и болели, что за печкой росли, — ввернул Ваня Бычков.

— Марфа Тихоновна, — обратился к старой телятнице Василий Степаныч, — что ж ты молчишь? Тебя дело касается!

Марфа Тихоновна, подняв брови, пожала плечами.

— Уж не знаю, что и сказать, гражданы, — негромко начала она, опустив глаза на свои лежащие на столе жилистые, сухие руки. — Ну что тут сказать? Слышала я, слышала уже эти речи! Тогда я на эти речи ответила. И теперь на эти речи так же отвечу — Она встала, и огненный взгляд ее опалил Катерину. — Кого вы слушаете? Девчонку! Ей впору бегать по улицам да столбы мужиками обряжать! Что она видела в жизни? Какое хозяйство знала? Живет белоручкой — за матерью да за бабкой, она сроду своего теленка не поила, а туда же лезет, все хозяйство поворачивать! Этого я не допущу! Я пятнадцать лет на колхозных телят положила, я их пестовала, дыханьем своим согревала, полстада мною выхожено да выращено! А теперь я должна увидеть, как безумные люди будут губить наше колхозное добро? Не дам! Не дам! И к телятнику близко таких людей не подпушу!

— Бабы, — сказал дед Антон примиряющим тоном, — а все-таки надо бы поинтересоваться, как это у костромичей… Я вот тоже прочитал…

Но ему не дали говорить.

— Может, у костромичей и коровы-то совсем другие, — прервала его сухопарая, с вечно озабоченным лицом телятница Надежда, — а наши коровы простые! Телятки у нас слабые!

— Марфа Тихоновна за телят отвечает, — подхватила другая телятница, лукавая рябая Паша, — она лучше знает. Ночей не спит. Жизнь свою кладет!

— Катерина эта — ей лишь бы что-нибудь выдумать! — сказала Тоня, обращаясь к скотнику Степану, который молча курил рядом. — Просто чтобы людям покоя не было!..

— Верно, — поддержал Степан, — никому покоя не дает. А мне так и сказала: не дам тебе покоя, пока ты жив. Вот тебе и всё.

— Товарищи, потише! — крикнул дед Антон. — Ну чего разгалделись? Вот человек хочет слово сказать, так ему не дают! Говори, Борис Иваныч!

Борис Иваныч Коноплин, старый член правления колхоза, обратился к Катерине. Глубокая морщина между бровями, твердый, неулыбающийся рот придавали суровое выражение его обветренному, загорелому лицу.

— А ты, Катерина, может, нам растолкуешь, для чего же телят костромичи держат в холоде? Какая же настоящая польза от этого? Нам вот это важно. А так-то что ж? Сказать-то все можно…