Лейтенант Шмидт

Граждане Херсонесского государства клялись действовать только по законам, только в пользу общины херсонеситов и ее граждан, охранять демократию и свободу. Мраморная надпись заканчивалась следующими словами: «Зевс, и Земля, и Солнце, и Дева, и боги олимпийские, пребывающему мне в этом да будет благо и самому, и роду, и моим, а не пребывающему — зло и самому, и роду, и моим, и да не приносит мне плода ни земля, ни море, ни женщина, да не…»

Шмидт уезжал из Херсонеса встревоженный и счастливый, размышляя о сложных, извилистых путях истории.

Неужели после двух тысяч лет развития мы не достойны гражданской свободы? В рабовладельческом Херсонесском государстве демократия существовала только для свободных граждан, и то она сопровождалась таким искусством в ремеслах и постройках, такой лучезарной гармонией в искусстве, которые сейчас кажутся чудом.

Глядя на улицы Севастополя, террасами спускающиеся к морю, Шмидт думал о том, что этот естественный амфитеатр самой природой и историей создан для народных сборищ, для торжества демократии и свободы.

Попав на берег, подшкипер 2-й статья Василий Карнаухов улучил минутку и, оглянувшись по сторонам, постучался во флигелек на Соборной, 14.

Шмидт тотчас узнал матроса, с которым плавал еще на «Игоре», обрадовался ему, провел в кабинет, усадил на оттоманку и забросал вопросами, как и где жил он в последние годы.

Чувствуя себя легко и свободно с «учителем Петро», Карнаухов рассказал, что еще в 1903 году был призван на военную службу и назначен сначала в экипаж, а потом на крейсер «Очаков».

— Ну как твой «Очаков»? Говорят, последнее слово техники…

— Да, корпус и машины мощные… Будем делать узлов по двадцать пять. Шутка сказать, «Очаков» обошелся, говорят, почти в восемь миллионов рублей.

— Восемь миллионов… — задумчиво повторил Шмидт и зашагал по кабинету, приглаживая свои густые волосы. — Действительно, последнее слово техники казнокрадства. В Англии самый лучший дредноут стоит три миллиона.

Шмидт помолчал, потом вдруг живо спросил:

— Как ты думаешь, Василий, если б повторилось революционное выступление… Как на «Потемкине», да еще посерьезнее. Ведь теперь, после позорного поражения в войне, многим ясно, что руль государства не в тех руках… Много кораблей примкнуло бы?

Карнаухов замялся. Потом сказал, что надеяться можно, пожалуй на «Очаков», да еще, говорят, на «Пантелеймон», то есть на «Потемкин», и на некоторые миноносцы… А вообще трудно сказать.

— А не добавить ли к этому списку, — возбужденно проговорил Петр Петрович, поднимаясь с кресла, — «Трех святителей» и кое-какие номерные миноносцы?..

Карнаухов неуверенно возразил, что велик риск — связь между кораблями плохая.

Через несколько часов на «конспиративной квартире» в трюмном отсеке «Очакова» он взволнованно рассказывал товарищам о последней встрече с лейтенантом Шмидтом.

После восстания на «Потемкине» мысль о новых выступлениях стала всеобщей. Она была в умах, в сердцах, ею был насыщен воздух.

Матросы «Потемкина» прикрепили к трупу убитого офицером матроса Григория Вакуленчука записку, в которой призывали народ: «Отомстим кровожадным вампирам! Смерть угнетателям! Смерть кровопийцам! Да здравствует свобода!» Потом один из матросов добавил: «Один за всех — все за одного». Этот лозунг безымянного потемкинца передавали из уст в уста. Для тысяч матросов, сознание и чувство которых было потрясено, он становился священным заветом.

Многие матросы из рассказов и листовок уже знали, что такое социал-демократическая партия. Далеко не всем очаковцам было известно о революционных делах машиниста Саши Гладкова, но этого крепыша с энергичным, веснушчатым лицом и живыми черными глазами уже прозвали «Сашей-бунтарем».

Сын рабочего, Александр Григорьевич Гладков еще мальчиком начал работать у слесарного станка. Отец его интересовался революционной литературой и давал сыну читать запрещенные книжки. А когда Гладков стал машинистом на «Очакове», его командировали в Сормово для приемки машин корабля. Тут он вступил в социал-демократическую партию. Сормовский комитет был большевистским.

Разговаривая с матросами, Саша Гладков умел осторожно, но недвусмысленно намекнуть, что накапливаются силы для освобождения народа от тирании царя. И матросы начинали верить в эту силу, находя в карманах своих бушлатов листовки большевистской партии, наблюдая, как смелеют товарищи и озлобляется растерянное начальство.

Связанные с революционерами матросы знали, что существует Центральный флотский комитет РСДРП — «матросская Централка». Кто входил туда, где комитет собирался — хранилось под величайшим секретом, и даже на «Очакове» никто не подозревал, что машинист Гладков, который так редко сходил на берег, встречается в лесу за инкерманской дорогой с другими членами неуловимой, грозной «Централки».

Гораздо больше говорили о «товарище Михаиле» — матросе, кажется, с броненосца «Екатерина II». Михаил появлялся то на корабле, то в экипаже, то на массовке в Инкермане, и его пламенные речи зажигали огонь надежды и отвагу в сердцах матросов и рабочих.

Когда Василий Карнаухов закончил радостный рассказ о встрече с лейтенантом Шмидтом, все вдруг заметили, как мрачен Саша Гладков.

— Братцы, — сказал он, справившись с волнением, — товарища Михаила больше нет. На днях его расстреляли. На рассвете, между Константиновской и Михайловской батареей.

И он рассказал о том, что еще несколько дней назад было строжайшей тайной. Товарищ Михаил — это матрос Александр Петров, социал-демократ, большевик, член «Централки».

Выросший в семье революционера, Александр Петров восемнадцати лет вступил в социал-демократическую организацию города Владимира. Во флот он пришел уже испытанным большевиком, хорошо знакомым с ленинской «Искрой». Это он составил листовку «Требования матросов «Екатерины II», изданную севастопольским комитетом РСДРП и распространявшуюся на всех кораблях, в том числе на «Очакове».

Сокращение срока службы во флоте, точное определение рабочего дня матроса, назначение достаточного жалованья, обеспечение при несчастных случаях и болезни, контроль над средствами, отпускаемыми на питание матросам, покупка продуктов самими матросами — вот основные требования Петрова и его товарищей. Требования были элементарные, но они отражали тяжелую жизнь матроса-рабочего, обкрадываемого бесчисленными интендантами и подрядчиками. На кораблях эта листовка вызвала бурю восторга.

Чухнин ответил тем, что подозрительных матросов стали списывать с кораблей. Списали и Петрова, который оказался на учебном судне «Прут».

«Матросская Централка» готовила единое, согласованное выступление команд если не всех судов эскадры, то по крайней мере основных. Внезапное восстание на «Потемкине» нарушило эти, планы. Отсутствие связи между революционно настроенными командами судов, которые командование намеренно разъединяло, посылая в разные концы Черного моря, привело к тому, что восстание на «Пруте» тоже оказалось изолированным.

Руководил восстанием Петров. Он не допустил расправы с офицерами, а когда увидел, что кровопролитие бесполезно, освободил арестованных и позволил увести судно, окруженное миноносцами. Офицеры обещали прутовцам предать забвению случившееся. Даже Чухнин, опасаясь осложнений, согласился с ними.

Но тот аппарат тупоумия и жестокости, который находился в Петербурге, решил иначе. Сорок два матроса с «Прута» были отданы под суд. Заседания суда происходили за городом, в глухой Киленбухте. С берега всю местность на расстоянии версты от бухты оцепил батальон солдат — матросам не доверяли. Вход в бухту охранялся двумя миноносцами. Судей из зала суда доставляли на Графскую пристань тоже под охраной миноносцев.

Петров взял всю ответственность на себя и не просил пощады. Прокурор уговаривал его назвать других участников «Централки», обещая за это помилование. Петров отказался. Его и трех товарищей приговорили к расстрелу.