Тихая пристань

Федор отвернулся к стене. Хорошо Степану Панкратовичу, его ждут, о нем думают.

— Ну, что притих? — опять обратился он к Федору.

— Так, — неохотно откликнулся Федор. — Завидую вам…

Вошла сестра.

— О, уже пробудились. Кстати, кстати. К вам, Бочаров, гости.

Она посторонилась и пропустила вперед Варю. Та, перешагнув низенький порожек и увидев Федора, остановилась. Взгляды встретились. Неужели это она, Варя? Федор торопливо закрыл забинтованную руку одеялом, пригладил встрепанные волосы. А Варя стояла не шелохнувшись, все всматривалась в Федора широко раскрытыми глазами.

Но вот дрогнули ресницы, и она, вытянув перед собой руки, шагнула к нему и опустилась перед ним на колени. Припав к небритому, щетинистому лицу Федора, Варя, не сдержавшись, заплакала.

— Что ты, что… — через силу отглотнув подступивший к горлу комок, начал успокаивать ее Федор.

— Молчи, тебе же больно… — зажала Варя его губы своими, размазывая по щекам слезы.

Бригадир и Матвейка

Никто так не досаждал Михаилу Петровичу Кашину, как соседский Матвейка Вязанкин. Где угодно — на собрании ли, в разговоре ли один на один — не стеснялся поспорить с бригадиром, а то и подтрунить над ним.

Обижало это Кашина до крайности. Человек на бригадирстве в своем родном Заречье до седин дожил, все к нему с почтением и иначе не называли, как по имени и отчеству, а у этого никакого уважения. Хоть бы возраст в расчет брал, ведь Кашин в отцы ему годится. В отцы! Ну, ростом, верно, Матвейка вышел, волосы тоже длиннущие, по моде отрастил. А так мальчишка. Помалкивать бы парню, не выхваляться. Его сверстники после окончания Заречной средней школы разъехались в институты да техникумы, а он остался в деревне телят пасти. Эко занятие! Да с телятами любой пацаненок справится, невелика хитрость!

И уж совсем непонятно, что в нем хорошего нашла Нинка, дочка. В кино с ним, в клуб на танцульки — тоже. Пришлось одернуть дуреху. А то ведь соседи стали шуточки шутить: батьку ругает, а с дочкой гуляет, потеха, да и только!

Порой, правда, Михаил Петрович недоуменно пожимал плечами: хоть и сердился на Матвейку, а иногда делал как бы по его подсказке.

Как-то весной Матвейка заспорил с бригадиром насчет лугов. Несмотря на теплынь и прошедшие дожди, они не зеленели, будто мор какой напал на них. Матвейка затвердил: давай да давай подкармливать луга минералкой. Вообще-то Михаил Петрович и сам об этом подумывал, потому что луга с годами как бы выродились. Но думать-то думал, а до дела все как-то руки не доходили.

— Нет у меня на это удобрений, — ответил он Матвейке.

— Не завез зимой? Эх, дядя Миша! — покачал головой насмешник. — С такой дальновидностью (читай — «с оплошностью») оставишь ты нашу живность без сена. Под корень срежешь. Хоть заранее смазывать мне пятки да бежать из пастухов.

— Вот уж не заплачу. Скатертью дорожка! — ответил Кашин.

Однако на другой же день пошел в контору к председателю колхоза просить минеральных удобрений. У Никандра Васильевича (так звали председателя) в глазах, прикрытых кустистыми бровями, заиграли лукавинки:

— А почему самолет не просишь?

— Для чего? — не понял тогда Кашин.

— А рассевать-то, чай, не с лукошком пойдешь…

Короче говоря, все луга подкормил. Потом еще слегка продисковал их. Ну, трава и пошла. Густущая, сочная. Тут уж Матвейка хоть плясать. На пользу, слышь, тебе критика, дядя Миша. Век, говорит, буду тебя задирать!

Говорил и помахивал тетрадкой. Чудной, между прочим, он: все время ходил с этой толстой тетрадкой в коленкоровом переплете. Просто непонятно, для чего она ему.

Но это ладно, а вот что дальше было. Оба чуть за воротки не взялись. Только вышла рожь в трубку, сильная, вороненого оттенка, готовая вот-вот колос выбросить, как пастух к бригадиру. Эх, говорит, такую-то рожь скосить бы да на силос! Невиданный-де молокогонный корм получился бы! В других колхозах уже косят. Выгодно!

— Что? — дернулся Михаил Петрович. — Косить рожь для скотины? Ну уж нет! Ни в коем разе! Это же хлеб! Понимаешь ты — хлеб!

— И что ж? Ты его скотине, скотина тебе молочко! — не отставал Матвейка. — А то затвердил, как допотопный какой: хлеб, хлеб!..

Михаил Петрович шумно задышал. Да как он может так говорить? Мальчишка, мальчишка и есть! Нужды не видел, цены не знает хлебушку. Для Кашина, потомственного хлебороба, рожь была самым святым злаком. С бережением великим выращивали и собирали каждый колос еще его дед и отец. Рожь давала жизнь крестьянину. А Кашин связывал с посевами ржи еще и послевоенное восстановление родного колхоза. Приехав с фронта, он последние зерна смел в сусеках и отнес в колхоз на посев. Эти зерна обратились потом в добрую ниву, накормившую натерпевшихся нужды односельчан. И, привыкший глядеть на рожь как на неоценимое благо, он не мог и слышать о косьбе ее для скота.

Матвейка решил припугнуть несговорчивого бригадира. Вот, грозился он, принесу распоряжение председателя и посмотрю, как ты запляшешь.

— И председателю в таком деле не подчинюсь, — упорствовал Кашин. — Аль травы мало для силоса? Да вон она ноне какая вымахала!

— Тогда я тебя в газету. Как несознательного!

— Несознательного? — У Михаила Петровича начали розоветь мочки ушей и заходили желваки на лице, туго обтянутом сухой, спеченной на солнце кожей. Это означало, что человек дошел до точки кипения. И он, невысокий, но ширококостный, пошел на Матвейку, плотно ступая короткими толстыми ногами.

Парень попятился, повернул восвояси.

Казалось, теперь Матвейка оставит Кашина в покое. Действительно, какое ему дело до бригадира? Взялся телят пасти, ну и паси на доброе здоровье. И опять Михаил Петрович подумал о дочке: хорошо, что отвязалась от этого охламона, вовремя, выходит, предупредил ее. Да и что не отвязаться? Разве других парней мало в Заречье? Сколь хочешь, на выбор. Один Ванюшка, тракторист, чего стоит! Скромный, работяга. Или вон тезка. Михалка Волков. Верно, на годочек помоложе будет Нины, но это невелика беда. Главное — тоже обходительный, не как этот насмешник.

«Ох, и допек же он меня!» — признавался себе Михаил Петрович. Но, представив, как Матвейка пятился, решил: надо завсегда с ним построже, таким нельзя давать спуску.

Несколько дней Матвейка и сам не показывался на глаза Кашину, и Михаил Петрович с удовлетворением отмечал: подействовало! Однако в субботу вечером пастух постучал к нему в окошко:

— Чаек, что ли, попиваешь, бригадир?

— Ну, попиваю, а тебе-то что?

— Мне ничего, я уж отчаевничал. Нинок дома?

— Ну, дома. Не думаешь ли, что позову? Иди-ка своей дорогой.

— Идти-то тебе придется, бригадир. Там, на лугах, у реки какие-то городские любители природы палатки ставят. На мотоциклах прикатили. Трава стонет…

— Трава? — привскочил Михаил Петрович. — Так чего ты тянул, голову мне морочил своей трепотней? Эх, умник, а прогнать не догадался, радетель!

— Не шуми. Гнал, да бригадир, видать, им нужен, — смущенно улыбнулся он.

Однако Михаил Петрович уже не слушал. В чем был — в незастегнутой рубашке, шлепанцах на босу ногу — он выбежал на улицу, сел на мотоцикл, всегда стоявший наготове у крыльца, и поехал на луг.

— Кепку забыл, дядь Миш! — крикнул ему вдогонку Матвейка; обычно бригадир не расставался с кепкой, прикрывая ею раненую, в жестких рубцах, голову, которая болела при малейшем сквозняке.

Где там: Кашин даже не оглянулся на голос Матвейки, изо всех сил жал свой мотоцикл, только пыль взметалась за ним.

Долго задержался он в лугах, где непрошеные гости уже зажгли костерок, повытаскивали из рюкзаков еду. У Михаила Петровича даже слезы выступили, когда увидел вытоптанную траву, на которую он еще вчера глядел с радостью и все прикидывал, сколько тут поставят стогов. На других лугах, где трава была пореже, сенокос уже закончился, а тут бригадир выжидал, давая, как он выражался, донежиться густому пырею.

— Места другого для вас не нашлось? — хватаясь за сердце, хрипел он. — Да вы понимаете, что наделали?