Вершалинский рай

Село постепенно стало лихорадить от вести, что вот-вот сюда заявится сам Альяш. Бабы только и говорили об этом событии. Мужики грозились подстроить пророку какой-нибудь фокус.

— Пусть, пусть только припрется! — недобро блестели глаза отца.

— О-о, тут ему не какие-нибудь Праздники или Рыбалы! — поддакивали мужики. — Больше соваться в Страшево не захочет!

А жены их ждали святого, как архиерея. Даже собрались на совет. Тетка Кириллиха предложила устлать улицу полотном. Обсудив предложение, женщины сошлись на том, что и тут не обойдешься без мужей: не разрешат, не такие теперь пошли мужчины!

— Ах, да что мы говорим! Дети сбегают в ольшаник и наломают веток! — нашла выход Сахариха. — Верно, хлопцы?

— Налома-аем! — с радостной готовностью отозвались мы.

— Вот и хорошо!

— Листва еще молодая, пахнет!..

— Ну и ладно! — согласилась Кириллиха. — Выстелем дорогу зеленью, еще как файно будет!

Но пророк прибыл в село так неожиданно, что нам было не до веток.

— Приехал! — вмиг облетела село новость.

Бабы высыпали на улицу и замерли. Стали собираться и мужчины. Мы с братом как раз возвращались из школы, подошли к сборищу, глядели на святого круглыми глазами.

Удивляться действительно было чему. Это взрослого можно убедить, что подсунутая ему солома — сено, с детьми такой номер не пройдет.

В повозке сидел сухонький старичок с длинной бородой, тусклыми глазами. На нем была домотканая свитка, холщовые, порты да обычные крестьянские сапоги, ни разу не чищенные, со стоптанными каблуками и покривившимися задниками.

Еще больше удивлял ковер-самолет, которым святой правил.

Шустрый буланый конек тянул повозку на толстых деревянных осях. Нас поразило, что вместо тяжей от колес к оглоблям тянется пара лозовых жгутов. Оглобли к хомуту крепились веревочками. Никаких тебе шлей, один подхвостник, чтобы хомут не наезжал на голову коню. Под седоком на голых досках старая конская торба. Только хвост буланого был завязан в такой же форсистый узел, какой завязывал и наш отец своей Машке. И точно такая же, как у нашей кобылы, грыжа выпирала на животе, — наверно, и он лег на копыто и проткнул себе брюшину.

Альяш остановил повозку. Пока буланый, подрагивая шкурой, отгонял мух, пророк говорил. Что именно — я не слышал, стоя сзади, за толпой. Да и говорил он очень мало, больше слушал и словно кого-то настороженно ждал.

«И это свято-ой?! — Я не мог опомниться от удивления. — Выходит, правду говорил отец, что бабы сами себя уверили, будто у тетки Агаты обновилась икона, а люди из окрестных деревень поперли в Страшево, как угорелые!»

Вон какими безбожниками были старшевские мужчины, как негодовали на грибовщинского пророка, а тут стушевались и они. Старый Тивонюк собирался напомнить Альяшу, как вместе разгоняли спевки, прищемляли котам хвосты и потешались, видя, как, ошалелые, они потом носились по деревне. Дядька Воробей хотел рассказать, как они завязывали юбки на головах у девок, сочиняли анекдоты про святых и грешников, про божью матерь и монашек. Отец хотел спустить с цепи Британа…

Все они теперь стояли поодаль, будто остолбенели.

Мужчины были поражены приездом Альяша еще больше, чем тогда, когда через село валили кобринцы. Смотрели, молчали, и если бы их мысли можно было прочитать вслух, они бы прозвучали приблизительно так:

— Вот холера, будто на баб кто чары наслал!..

— Колдун он, что ли? Заехал, сказывали, в Ятовты, двум мужикам жен поменял. Который уже месяц живут пары и, говорят, даже не ссорятся!

— А моя-то жена?! Еще утром была баба как баба, сама над этим Альяшом потешалась, а теперь посмотри, что с ней стало! Будто подменили…

— Магнит у него какой, что ли? Такая власть над людьми! Говорят, даже вожжами охаживает, а они — ничего, молятся на него, целуют ноги…

— И хотя бы из себя видный человек был! А то так… маленький, сухонький…

— Червивый сморчок, от ветра валится!..

Пока мужчины стояли молча, страшевские бабы шалели все больше. С плачем и стоном они падали на колени перед повозкой, били поклоны и что-то говорили, говорили, словно в бреду.

Привыкший к подобным сценам буланчик все время стоял неподвижно, он только постриг ушами на Тивонюкова Рекса. Вдруг конь широко расставил задние ноги и ударил тугой струей в дорожную пыль, обдав женщин брызгами пенистого пива. На это они не обратили внимания, в исступлении все лезли к пророку, целовали ему руки, полы свитки, сапоги, совали благословить детей, снятые со стен и засиженные мухами иконы. Плач, крик, стон стояли над селом.

А меня грызло разочарование.

Под вечер того же дня новая волна паломников в Грибовщину затопила Страшево. Солтыс, староста, распределил их по хатам на ночевку. К нам пришли семь женщин из-под Бельска. Отец принес охапку гороховой соломы и разбросал ее по полу в большой комнате. Мама набрала щепочек и растопила плиту. Вслушиваясь в диковинный язык, мы с братом во все глаза разглядывали постоялиц. Они говорили по-украински.

— Подвынься, бо тут мякко — гріх!

— Та й мені тільки жмэня потрібна!

— А я ляжу на голу підлогу!

— Тетки, что есть будете? — спросила мама у старшой.

Женщина попросила кастрюлю и два стакана ячневой крупы.

— Оце тількі будэ істи нашэ бріннэ тіло!

Мама поставила варить кашу и пошла доить коров. Гостьи положили в изголовье свои узелки, стали коленями на голые доски и начали молиться.

Вернулась с подойником мама. Процедив молоко, она заглянула в кастрюлю. Подумала, каша постная, покачала головой и влила в кастрюлю кружку парного молока, затем наполнила кружку еще раз — для Володьки, а остальное понесла опустить в колодец, чтобы утром идти с ним в Городок.

У порога маму догнала Нюрка.

— Тетя, что вы наделали?! Они же клятву давали! — испуганно зашептала она. — От Скробляцкого леса будут ползти на животе…

Но было уже поздно. Богомолки видели, как мама лила молоко в кашу. Поступок мамы их ошеломил. От возмущения они некоторое время не могли вымолвить слова. Затем разом, как по команде, подхватились, быстро разобрали свои узелки. Старшая забормотала заклятье:

— Фу-фу-фу! — по три раза с отвращением дунули на маму, на отца, на нас с Володькой остальные бабы и, брезгливо обходя плиту, гуськом потянулись на улицу.

Растерянная мама, опомнившись, плюнула нам с Володькой в глаза и стала торопливо протирать их фартуком, словно богомолки облили их отравой. Но этого ей показалось недостаточно. Она выхватила из сундука венчальную свечку, чтобы накапать воску на дверную ручку.

— Не поможет! — авторитетно объявила Нюрка.

— Ты думаешь? — Перепуганная мама совсем потеряла голову.

— Если бы вы раньше закапали! Нужно, чтобы они сами сняли проклятье.

Мать бросилась вдогонку за бельчанками.

— Да погодите же вы, другой вам сварю, невелика беда! — униженно молила она их за дверью. — Вернитесь, разве можно не евши, лю-уди?!

— Оставь, черт их бери! — гаркнул отец. — Не проси, раз они с ума спятили, как их дурной Альяш! Я бы им мазута, каким соломорезку смазываю, в кастрюлю наложил!

Мама не послушалась. Но как она ни унижалась, как ни умоляла вернуться, спать бельчанки легли во дворе под нашей грушей.

Мама долго не находила себе места.

— Испортят они нам детей проклятьем, вредные! — жалобно говорила она отцу, глядя на него с надеждой.

— Выкинь из головы, глупость все это!

— Ой, не скажи! Если бы хоть одна это говорила! — так и этак проверяла она на муже свои сомнения. — Подумай, сколько их было, и каждая бросила по такому слову!

— Тьфу! Заладила свое… скоро и сама начнешь верить! Манька, выкинь это из головы, займись делом, брехня все это!..