Сосны, освещенные солнцем

Хозяин книжной лавки на Ильинке, страстный почитатель искусства и поэзии, Харитон Андреевич Вульф, у которого молодые художники были частыми посетителями, говорил, что ему посчастливилось быть участником той памятной встречи. Пушкин только что вернулся из псковской ссылки, приехал в Москву и обещал в тот день быть у Веневитиновых. Кажется, был октябрь, одиннадцатое или двенадцатое число, теплынь стояла, солнце, как летом, светило, и еще с утра, спозаранку, в квартире Веневитиновых собрались друзья и почитатели поэта, ждали Александра Сергеевича, волновались и беспокоились — Пушкин задерживался. И разговор был только о нем, о его новых стихах, кто-то вслух начал читать «Деревню» и «Вакха», делились восторженными замечаниями по поводу только что опубликованных «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника».

Наконец часу в двенадцатом появился Пушкин. Что было!

Позже, много лет спустя, известный в то время историк и критик Погодин вспоминал об этой встрече: «Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова… Учителем нашим был Мерзляков, строгий классик. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией, которой мастером считался Кокошкин и последним, кажется, представителем был в наше время граф Блудов. Наконец, надобно представить себе самую фигуру Пушкина. Ожидаемый нами величавый жрец высокого искусства — это был среднего роста, почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, вертлявый, с порывистыми ужимками, с приятным голосом, в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно завязанном галстуке. Вместо языка кокошкинского мы услышали простую, ясную, внятную и вместе пиитическую увлекательную речь. Первые явления мы выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием просто всех ошеломила… А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков: «Да ниспошлет господь покой его душе, страдающей и бурной», мы все просто как будто обеспамятели…»

— Я представляю, как он читал… О, как он читал! — воскликнул Гине и, наклонив голову, тихо, почти шепотом продекламировал:

Трудно было поверить, что именно здесь, по этим улицам, мимо вот этих домов и деревьев, где они сейчас шли, ходил Пушкин. Порывистый, едкий, неуступчивый.

Гине вздохнул.

— А знаете, я очень хорошо представляю, как промчалась по этой улице пролетка, остановилась и Пушкин, легко соскочив, подал руку Натали…

— Ну, сударь, не забывайтесь: Пушкин не был еще тогда женат.

— Какое это имеет значение!..

— А я, братцы, лучше всего представляю Пушкина по портрету Кипренского, — сказал Ознобишин. — Мне кажется, именно таким он был… И еще я думаю: достойно изобразить гения дано только гению.

— Ну, тут уж вы, батенька, перехватили.

— А я так думаю, — упрямо буркнул Ознобишин.

Разговор незаметно перекинулся на живопись, говорили о ее высоком назначении, о художниках, для которых смысл жизни — в искусстве.

Ранняя весна будоражила воображение, волновала молодые сердца, думалось легко и радостно, верилось в будущее, в исполнение самых заветных целей… А иначе для чего жить?..

В ту пору Шишкин серьезно занялся изучением натуры, много работал, о его упорстве сочинялись в училище легенды — он мог сделать за одну неделю столько, сколько иной и за месяц, за все лето не сделает. И первые же рисунки принесли ему успех и признание. Шишкинские листы ходили по рукам, «зачитывались» до дыр. Многие ученики вслед за Шишкиным кинулись очертя голову в пейзаж, хотя и не у всех были на то основания — эпигонство чревато горькими последствиями. Мокрицкий однажды по этому поводу произнес речь.

— Для будущих художников, — говорил он, — коими каждый из вас полагает быть, прежде всего следует уяснить одну истину: чужим глазом ничего не увидишь, надобно иметь свой глаз. Скажу больше: классы не более как азбука… А-з-бу-ка! Истинное искусство не здесь, в стенах училища, не в Академии даже, а в жизни. Живите полной жизнью, смотрите во все глаза…

— А у меня их всего-то два глаза… Как быть? — ехидно спросил кто-то.

— Художнику и одного глаза достаточно, — ответил Мокрицкий, — если он у него верный. Вот и смотрите, изучайте жизнь и не хватайтесь за случайное. Ищите свое. Свое, милейшие…

Инспектор училища и он же преподаватель исторической живописи Скотти, которого Мокрицкий терпеть не мог, равно как и тот Мокрицкого, с холодной вежливостью однажды сказал:

— Вам бы, Аполлон Николаевич, надлежало знать, что в училище есть программа, и она касается каждого ученика. Без исключения — Ознобишин это, Гине или Шишкин… Да-с! А по-следний, должен вам заметить, дурной пример подает. И вы, профессор Мокрицкий, тому потворствуете.

— Прошу выражаться точнее, — потребовал Мокрицкий. — О каком дурном примере вы говорите и в чем находите мою вину?

— Извольте… Шишкин нарушает программу.

— Он ее не нарушает, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому. Он делает по программе все, что полагается.

— Но и сверх того занимается не тем, чем обязан заниматься ученик… Его внепрограммные рисунки ходят по рукам, сбивают с толку учеников…

— Не понимаю ваших претензий, — пожал плечами Мокрицкий. — Шишкин художник, и он, дорогой Михаил Иванович, не может оставаться в рамках нашей программы… Не может!

Весной в Сокольниках после долгого перерыва Шишкин встретил знакомого однорукого пастуха и обрадовался ему, как близкому человеку. Пастух сильно сдал за это время, осунулся, почернел с лица и был еще более молчалив и печален.

— Здравствуйте, — сказал Шишкин. — А я уж думал, что больше не встречу вас, не увижу.

Пастух кивнул. Пустой рукав изрядно потертого зипуна был заткнут за опояску.

— Все малюешь?

— Стараюсь, — ответил Шишкин.

— Ну дак и дай бог, может, и вправду что выйдет…

Шишкин осторожно заметил:

— Вы какой-то сегодня совсем не тот… Помните, как мы с вами об искусстве горячо говорили, спорили?

— А и не спорил я, об чем спорить, — вяло возразил пастух. — Нешто с господами спорят… Я и за всю-то жизнь супротив слова не сказал…

— Да вы что! За барина меня принимаете? Я же к вам с открытой душой.

— За открытую душу спасибо, мы тоже умеем ценить доброту. А коли в руках господское дело, чего ж…

Они замолчали, потому что продолжать разговор в таком духе не имело смысла. Но через минуту пастух, будто стараясь сгладить и оправдать резкость своих суждений, сказал:

— Каждому свое, знамо… Баба вот у меня померла от глотошной. Третьего дня похоронили. Шестеро ребятенков осталось…

«Ну вот, — думал потом с горечью Шишкин. — А я с ним об искусстве… А для него искусство — беду побороть, из нужды вырваться, шесть ртов накормить… Да ведь и не он один такой, большинство людей заняты делом, да-алеким от искусства, смотрят на занятие наше, как на досужее безделье. Господское дело в руках…» Иван с усмешкой посмотрел на свои крепкие, по-крестьянски грубоватые ладони. Хотелось поговорить с кем-нибудь, излить перед кем-нибудь душу, и Шишкин отправился к Мокрицкому.

Учитель встретил его, как всегда, приветливо и, выслушав сбивчивый рассказ, заметил:

— Насколько я понял, вы до сих пор не уяснили своего художнического назначения. Это печально.

— Да не в том дело, Аполлон Николаевич, не в том!

— В чем же?

— Я давно убежден — художник должен быть с чистой совестью и с чистыми помыслами…

— Этого мало, художник должен твердо знать, — сердито и резко сказал Мокрицкий, — чего он хочет. А вы забиваете голову всякой чепухой и не думаете о главном.