Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

— И отец твой мошенник! Меня чуть не обманул! — кричал он. — Да и ты в батьку пошел, подлец.

Викентия поселили в помещение, где жили поповичи, принятые на казенное содержание. В большой комнате спало около полусотни мальчишек, чье буйство, неряшество и порочность вошли в поговорку.

Когда Викентия впервые привели в класс, где сидели сверстники — вшивые, полуголодные, с глазами, красными от недосыпания, с мозгами, затвердевшими от зубрежки, когда он увидел жестоких и глупых учителей, а в субботу ни за что ни про что получил порцию «березовой каши», — дух его возмутился.

Продав на базаре сапоги, Викентий сбежал. Отец, нещадно выпоров его, купил новые сапоги и повез сына в Тамбов. Товарищи начали травить Викентия; они и прежде считали его гордецом, а тут подвернулся такой случай. Сильный и крепкий Викентий давал сдачи, но и ему попадало. Трогать его перестали, но и дружить с ним никто не захотел.

Одиночества Викентий вынести не мог и опять бежал, продав новые сапоги. Город, где он учился, стал ему ненавистен: ненавистен стал сад у губернаторского дома, ненавистна прелестная Цна, ее притоки, ее ерики напротив колодца епископа Питирима, вода в котором считалась целительной; ненавистно стало небо Тамбова, воздух его улиц, училище, весь мир.

Снова был выпорот Викентий и, обутый уже в лапти, как, впрочем, многие его одноклассники, привезен в город и отдан под особый надзор инспектора. Инспектор беспощадно выбивал из Викентия душевную гордость и любовь к свободе.

Поняв, что открытым бунтом ничего не сделаешь, Викентий внешне покорился. Он плелся из класса в класс, окончил училище, перешел в семинарию.

Здесь товарищи открыли ему мир запрещенных, то есть светских, книг. Викентий читал все, что мог выпросить или купить на книжном развале. Он возмечтал, окончив семинарию, уйти в университет и стать врачом. Между тем в семье после смерти отца его считали единственным кормильцем и с нетерпением ожидали, когда он кончит семинарию и примет священство.

А Викентий и не думал об этом, иная жизнь манила ого.

Как-то случайно он оказался в кружке юношей, биографии которых повторяли его собственную. Здесь собирались все непокорные, презиравшие семинарские правила и установления, тайно читали Дарвина, Бокля, Чернышевского.

Книги прочитывались десятками, без системы, без плана, без достаточного уяснения прочитанного. Легко представить хаос, образовавшийся в сознании Викентия!

Он стал сплетением противоречий, тем более сложных, что рос и воспитывался в обстановке сельской жизни, где противоречия доходили до крайности, где ясные и здравые суждения были перемешаны с предрассудками и нелепостями.

Викентий не всегда умел отделить плевел от чистого зерна, правды от зла; был подвержен суевериям, хотя и поклонялся науке и ее творцам. Он должен был мирить веру в бога с неверием и отрицанием религии, ибо так мыслили творцы науки, которым он хотел бы подражать.

Видя вокруг жизнь во всей ее наготе, находя всему материальное обоснование, он должен был учить людей смирению, кротости, вселять в них уверенность, что воздаяние они получат на небесах.

Притворяться? Лгать себе, людям? Он отметал всякую мысль об этом. И, может быть, стал бы Викентий врачом или учителем, и по-иному сложилась бы его жизнь, если бы, на свою беду, не познакомился с Наденькой, одной из многочисленных дочерей хлебного скупщика Павла Крутоярова, старика надменного и сварливого.

Наденька тоже полюбила пылкого мечтателя семинариста. Казался он ей человеком необыкновенным. В стенах своего дома видела Наденька купцов да купчишек, а их обхождение известное… А тут и знает всего множество, и так красно говорит… Да и пригож собой, ничего не скажешь.

Викентий посватался. Крутояров поломался, но согласие дал. Надо же было в конце концов сплавлять дочку, и то засиделась: двадцатый год Наденьке, а от женихов из купеческого звания нос воротит. Но когда будущий зять заговорил об университете, папенька очень рассердился и чуть ногами не затопал.

— И слышать не желаю! Еще чего не хватало! Да чтоб я за нищего скубента дочь отдал? Ни в жисть! Ты поедешь в Москву, а, Надюшка?

— Со мной…

— «Со мной»! В комнатенке клопов кормить? Ты в этот… как его, будешь бегать, всякое еретическое изучать, уроки искать, чтоб прокормиться, из подметок гроши выбивать, а ей пеленки стирать? Не желаю, не хочу. Не бывать тому!

Наденька готова была ехать за Викентием хоть на край света, но воспитывалась она в родительском послушании, а родитель при первом же слове дочери, заявившей, что она готова и нищего студента любить, гаркнул на нее, выгнал из гостиной, где шел разговор, и напрямик объявил Викентию:

— Ждать, когда ты на учителя или доктора выучишься, нам не с руки. Чтоб девка в отцовском доме сидела ни женой, ни невестой, в купечестве такого сраму не видывали. Или в попы пойдешь, или другую невесту ищи.

— Но почему ж обязательно в попы? — с отчаянием ответил Викентий. — Я могу из семинарии пойти в учителя. Земству они позарез нужны, меня охотно возьмут и дадут хорошую школу.

— Знаем, как учителишки в селах живут! На приданое у меня денег нет, да и без приданого девка — золото. А на учительские харчи ее не отпущу. Выбирай!

И Викентий, которому казалось, что без Наденьки он и недели не проживет, выбрал. Выбрал то, на чем настаивал Павел Крутояров, проклиная себя, тестя, свою горькую долю.

Уж так-то обрадовались решению Викентия мать и сестры! Уж так-то горько плакала Наденька: больно манила ее Москва!

Вечерами бродил Викентий по берегу Цны. На душе его было смутно: долг, слово, данное тестю, боролись с совестью. Нужен был какой-то порыв, какое-то могучее движение сердца, которое определило бы исход борьбы.

Однажды он забрел в Покровскую церковь. Из алтаря вышел священник и удивил Викентия своей необыкновенной моложавостью, — его, вероятно, только что посвятили. Борода у священника еще не отросла, лишь над верхней губой торчал светлый пушок. Он так хорошо служил, что Викентий невольно поддался его обаянию. Ему стало тепло от мысли, что и он станет служить правде, будет близок к народу, так нуждающемуся в словах добра и любви. Он уже видел себя среди верующих: молодой, чистый в помыслах и жизни, энергично помогающий обездоленным, укоряющий богатых и неправедных… Он слышал свои проповеди, сеющие мир и гармонию…

Примерно через полгода, когда все было решено, Викентий снова заглянул в Покровскую церковь. И ужаснулся… Священник, поразивший его пылкостью и чистотой молодости, служил, точно повторяя зазубренный урок, глотал слова, торопился. Недели две Викентий был угрюм и время приводил в одиночестве.

Впрочем, дело молодое, не век же ему было терзаться. И как то кстати на помощь бунтующей совести пришла спасительная мысль: если он не в силах врачевать телесные болезни людей, то в рясе священника он может врачевать болезни духа. Он будет близок к людям, он постарается быть ближе к ним, чем любой врач или ученый. Он проникнет в сердца людей и поможет народу.

Отныне Викентий имел цель жизни.

И вот пришла пора мытарств. Викентий начал искать вакантное место священника в каком-нибудь селе. Распределением освободившихся мест ведала губернская духовная канцелярия, именуемая консисторией. Ему известна была поговорка, сложенная в семинарии: «Консистория есть облупация и обдирация попов, дьяконов, дьячков и пономарей». Викентий очень скоро понял, что поговорка вполне соответствует истине. Выпрашивая место попа, он давал взятки всем, начиная от консисторского сторожа и кончая подлейшим, но всесильным консисторским секретарем.

Викентия тошнило от хамства чиновников в рясах и мундирах, но он стерпел все.

Наконец ему дали место.

…Предстоял обряд посвящения, торжественная минута обращения мирянина в пастыря, когда бог, согласно учению церкви, частицу своей благодати передает через епископа своему новому служителю.