Избранное

Живут себе люди на земле, порою не особенно и задумываясь над тем, правильно или нет, — по своим законам; но вот появляется рядом нечто более совершенное, определенное, сильное, и начинается выверяющая работа души. В сущности, таким стал старик для молодого Павла Юрченко: старик уже умирал, а Павел только начинал устраивать свою жизнь, но первый доживал достойно, хотя и непросто, с болью и муками; а второй мельтешил, суетился, хотя и пытался противиться этой суете. Однако не зря они были рядом, эти миры, эти пересекшиеся вселенные; из их соседства и родился открытый финал, чем-то отдаленно напоминающий завершение рассказа «Крыша над головой отца»: Павел «заплакал, содрогаясь плечами; это были единственные слезы по старику и вообще были просто слезы…».

Таков для меня, как читателя, шофер Бабушкин («Прожитый день»), случайно задавивший собаку и терзающийся этим; только молоденький лейтенант милиции, владелец мраморного дога, и понимает его, но душа жаждет большего — самопрощения, очищения. И вновь в финале встречаем обнадеживающее, милосердное: «Новый день начался, все еще впереди…»

Но таков и егерь заповедника, старый Курбан Рахимов, («Золото долгих песков»), борющийся с браконьерами, не раз рискующий жизнью. Его любовь, его мечта, воплощенные в образе Золотого Джейрана, которого довелось когда-то увидеть, не дают ему возможности спокойно взирать на хищническое отношение к родной земле, природе, братьям меньшим; работа для него — отнюдь не добывание куска хлеба, а прежде всего — утверждение справедливости, борьба за правду. И здесь, как всегда у Э. Сафонова, когда речь заходит о целой жизни, а не о части ее; о несбыточности и необходимости несбыточность эту осознать, не обозлясь, не ожесточась, а мудро и спокойно, — здесь появляются характерные размышления о природе, о зависимости от нее человека, о судьбе, которая — надо всем, будь то куст в пустыне, брошенный «в определенное место природой, она указала ему судьбу его», или человек, для которого зачастую «судьба как лабиринт, брезжит вдалеке свет, спешишь на него, но, оказывается, не выход перед тобой — лбом в глухую стену упираешься, и все равно опять, доверяясь, бежишь на призрачный свет в поисках какого-то неясного желанного освобождения…».

Да, это она, судьба, словно играя, бросает егеря в объятья смерти и позволяет выбраться из них; сводит с возлюбленной Огульджан и разлучает; и даже сына Огульджан делает браконьером, врагом Рахимова. Зачастую она закрыта от взора окружающих, но это не значит, что ее нет. У каждого своя, она все же влияет и на живущих рядом.

Потому мы не усмехаемся над доверчивостью Степана Чикальдаева («Африканский баобаб»), задумавшего вырастить баобаб на своем огороде, а осуждаем его зятя Виталия, обманувшего старика, подсунувшего ему невесть что вместо «ореха баобаба». Как оказались они рядом, эти люди? Зачем? Не затем ли, чтобы мы не забывали о цинизме, зле, равнодушии, и о том, что добро должно, когда надо, быть с кулаками? Ибо обиден обман, обидна эта злая насмешка, — так обидны, что «что-то раздирало надвое, обнажая его запекшееся нутро», это «что-то» — несправедливость. Неужели не вернется она бумерангом к Виталию? Или уже вернулась, вырвав из сердца ростки гармонии, взаимопонимания с миром? Ведь не в экзотическом же дереве дело, верно пишет Э. Сафонов: «Но что для сердца какой-то африканский баобаб? Так, забава, интерес, озорство мысли..» Не в нем, не в баобабе, дело — в человеке. В том, почему из одного исходит, струится любовь, способная оживить даже камень, даже сухое дерево; а из другого — желчная зависть и всеиссушающая злоба.

По той же самой, вероятно, причине, пытаясь понять последствия пересечений судеб, с таким пристальным вниманием следим и за развитием событий в повести «Тонкие натуры», где не только любовь Глеба и Татьяны Гореловой, не только приезд в деревню молоденькой журналистки, давней подруги Глеба, но и трагедия одинокого Потапыча, и драма безногого Тимоши, и монолитный характер Спартака Феклушкина, — все это объединено, связано в тугой узел на уровне именно души, когда нельзя ничего убавить, ибо сразу обнаружится пустота; но не стоит и добавлять, ибо на пределе существующая конструкция уже не в состоянии выдержать дополнительное напряжение, — отношения героев столь плотно духовно насыщены, что и читатель вместе с героями, по слову Потапыча, «не тело слушает, а это… ну, дух, что ли… Дух!».

Как пересечение звука и сути заставляет замереть на мгновение, словно от взлета, от постижения ранее неведомого, так и пересечение человеческой воли и всеохватной судьбы в произведениях Э. Сафонова требуют соразмышлений, когда за первым планом появляется второй, и фраза обретает объемность, и мысль находит целый ряд ассоциаций, возвышаясь от частного к общему, от события — до явления, будь то глухие, даже ожесточенные слова Глеба о веке несоответствий, или споры современной молодежи о том, что неправильно делали их отцы, или поздняя драма Петрова, понявшего, что он нуль, лишний человек в целой системе лишних же людей…

В прозе Э. Сафонова эти «пересечения» носят, как правило, характер завершенных философских миниатюр в форме диалога ли, монолога, авторского отступления. Разве не о передаче животворной энергии души это откровенье шофера Бабушкина: «Старые люди учат добру, они в свои преклонные годы хотят, чтобы все вокруг было таким же простым, ласковым и прекрасным, как мягкая трава, высокое небо, теплая земля… У них же близкое расставанье с травой, небом, теплой землей — они оставляют все это Петьке, всяким прочим Петькам, чтобы те, когда настанет неизбежный черед, спокойно и по-доброму передали неразрывающееся дыхание вечной жизни другим…»

Или разве не о законе справедливого возмездия это наблюдение писателя Дмитрия Рогожина («Старая дорога»), который в бытность молодым журналистом поступил против совести, незаслуженно обидев и своим поведением и фельетоном ни в чем не повинных людей: «…Оказывается, у человеческой памяти есть подлое свойство: она ничего не выбрасывает, не теряет из своих миллионных кладовых, бережет до определенного момента, неожиданно с медвежьей услужливостью выдает на-гора́ то, о чем казалось бы, накрепко забыто, о чем в конце концов можно было бы забыть…»

Предначертанный жизненный круг рано или поздно замыкается, но далеко не все готовы осознать и принять это. В повестях и рассказах Э. Сафонова герои, сотворившие недоброе дело, почти всегда встречаются потом, спустя много лет, с теми, кто пострадал от них. И это наказание — памятью, взглядом, стыдом, — самое жгучее. Многие готовы перенести испытание голодом, болью, холодом, но не нравственным этим укором, от которого никуда не деться, потому что он в самом человеке.

Не так уж он и прост, этот «простой» сафоновский герой, умеющий столь тонко чувствовать и столь глубоко размышлять. Особенно отчетливо умение прозаика сложнейшие философские, нравственные, социальные проблемы выразить через образ жизни и мышление не выдающейся вроде бы личности отражено в рассказе «Лестница в небо» — рассказе о жизни и судьбе человека, обреченного на испытания, но спасаемого надеждой; верящего в себя, но и верующего в высшие силы, искушаемого соблазном проклясть, но не поддающегося искусу и продолжающего терпеливо, без ропота, нести тяжкий свой, какой уж есть, крест.

Вернувшись в Варшаву в сорок пятом, капрал Здислав Яновский, единственный оставшийся в живых из всей семьи, «уцелевшая веточка с погубленного дерева», должен начинать жизнь сызнова, с нуля. Ну и что, что вещи украдены пригретым в дороге подростком Ендреком, что надо искать крышу и пропитание; зато — жив, зато — в любимой Варшаве, зато — «небо сыпало сверху золотые иглы: они плавали в синем воздухе и прошивали зелень тополиной листвы». Зато — встретил замечательную Марию, ставшую его женой, даже дом обрел — «гнездо» в высокой башне, куда надо было взбираться по четырехметровой лестнице, убираемой на ночь; лестнице не в скворечню, как прозвали они свое пристанище, а — в небо, ибо чувствовали они себя воспарившими над землей, — как все влюбленные.