Сито жизни

Как бы внешне ни складывалась — удачно или нет — судьба женщины, ее жизнь в романах этого цикла — всегда драма: таков ее мир, так она понимает его.

В двух романах Насирдина Байтемирова — «Сито жизни» и «Девичий родник», — вошедших в настоящее издание, мы тоже видим драматично сложившиеся женские судьбы — читатель сам может судить о том, в какой степени изменившееся время повлияло на положение женщины.

Два романа — «Сито жизни» и «Девичий родник». Сочетание давнего и сегодняшнего, молодости и старости, бури и покоя. Но так ли? Есть ли покой в старости?

…Серкебаю под семьдесят. Почти полвека он женат на своей Бурмакан. У них три дочери, которые теперь живут в городе. Уже более тридцати лет Серкебай председательствует в орденоносном колхозе «Красный мак». За это время некогда нищее становище превратилось в современный поселок из благоустроенных домов с водопроводом, электричеством и газом, с лампами дневного света на улицах, с роскошным Дворцом культуры, с величественным памятником односельчанам, погибшим на фронтах Отечественной войны. В колхозе мощная сельскохозяйственная техника, личные автомобили, в каждой семье телевизор…

Итак, еще один роман о колхозном строительстве? О том, как тяжко приходилось раньше простому киргизу и как радостно стало жить теперь? В том-то и дело, что нет! В том-то и дело, что при всей обычности исходных фабульных мотивов это роман во многих отношениях необычный.

Прежде всего «Сито жизни» книга о том, как трудно стало жить Серкебаю именно теперь, когда он столького достиг, когда годы и положение обязывают его — он выходит на пенсию — оглянуться и подвести итоги всему сделанному и совершенному им на земле. Итоги не хозяйственные, — конечно, они налицо, — а нравственные. Это книга о том, как трудно взглянуть правде в глаза, когда память невольно воскрешает твои собственные поступки и снова заставляет, но уже мысленно, пройти через былые испытания. Когда сам становишься нелицеприятным судьей всего прожитого и пережитого тобою.

При всем том, что Серкебай многого в жизни достиг и пользуется всеобщим уважением, ему есть из-за чего терзаться. Были, оказывается, в его биографии поступки, которых он стыдится тем больше, чем старше становится. И уж они-то будут мучить его до самой смерти. Так что перед нами не столько летопись жизни героя, сколько история его прегрешений.

Их немало, и они разного свойства. Еще в юности Серкебай, будучи батраком, безропотно выполнил подлое поручение своего хозяина. Потом ему приглянулась красивая женщина, и он, не задумываясь, убил ее мужа, а сам женился на ней. Потом в трудную минуту он эту женщину бросил. (Через отношения с женщинами, через Аруке и Бурмакан многое высвечено в Серкебае.) Потом, внезапно разбогатев, стал помыкать своим бывшим другом. Потом…

Даже уже став председателем колхоза, Серкебай не раз проявлял далеко не лучшие стороны своего властного, вспыльчивого характера. А разве не бывало так, что его хваленая решительность оборачивалась жестокостью, твердость — бездушием, непреклонность — черствостью? Казалось бы, бремя прожитых лет должно было сгладить чувство вины, приглушить рефлексию. Но, хотя годы и изменили его былые представления о мире, о себе, о долге перед людьми, именно по этой причине их бремя к концу жизни стало еще более тяжким. И вот — покаянная исповедь…

Словом, перед нами долгий, неизбывный спор новых нравственных норм и моральных установлений с прежними полудикими понятиями простого человека о добре и зле, о праве, о чести. И спор этот разворачивается на биографии Серкебая, полной злоключений и испытаний. По существу, это спор-диалог героя с самим собой, с собой прежним.

А сквозь этот диалог словно бы просвечивает еще один спор, разгорающийся в недрах самой стилистики романа. То есть уже не этический, а эстетический и — в отличие от первого — совершенно непредумышленный и, что еще важнее, так и не завершенный. Если нравственная полемика, которую Серкебай ведет с самим собой, явно приводит к торжеству новых взглядов над старыми, то результат стилевой полемики, какую являет собой повествование Н. Байтемирова, неопределенен. Этот спор никак не разрешается и повисает в воздухе. Так что говорить о торжестве новаторского или, наоборот, традиционного начала применительно к этому роману не приходится. Речь, скорее, может идти о взаимном сосуществовании тех и других тенденций попеременно с их взаимной оппозицией.

Перед нами тот нелегкий для истолкования случай, когда спор художника с самим собой еще не окончен, потому что он не окончен и для литературы в целом. В данном случае для киргизской прозы, а может быть, и гораздо шире — для всех среднеазиатских литератур.

В романах Н. Байтемирова некоторые элементы самой современной мировой романистики словно бы сплелись в тесных объятиях с устойчивыми навыками фольклорно-мифологического мышления. Здесь все противоречиво, все устремлено к полярным крайностям, и в то же время все жаждет единства, взыскует синтеза. Вплоть до того, что явные изъяны этой причудливой поэтики являются порой прямым и непосредственным продолжением ее выразительного своеобразия. И наоборот, художественная незаурядность многих страниц этих романов почему-то воспринимается как прямое следствие их «намешанной» стилистики.

Во всяком случае, одно можно сказать твердо: романы возникли на марше, в дороге, на перепутье. Отсюда все их еще не просеянные через сито устоявшейся, эстетической системы крайности, все их «излишества». Композиционные, фабульные, словесные, интонационные, какие угодно. Все их впечатляющие неожиданности, но и все их очевидные неловкости.

Начну с того, что роман «Сито жизни» написан в никак не свойственной восточной традиции форме внутреннего монолога, иногда переходящего в монолог «косвенный», а иной раз и в ничем не сдерживаемый, необузданный «поток сознания». Именно так возникают перед читателем различные эпизоды жизни Серкебая, выхваченные из прошлого отнюдь не в хронологическом порядке, а чисто ассоциативно, порой без всякой логической связи с предыдущим и последующим воспоминанием.

Бывает в этой книге и так, что какое-нибудь видение прошлого, едва обозначившись, внезапно влечет за собой другое, а то, в свою очередь, третье, и тогда мысль героя ветвится у нас на глазах, превращается в череду лирических отступлений, уводящих в самые глубины его памяти. А иной раз воспоминания героя так же неожиданно обрастают обильным этнографическим материалом, прихватывая попутно то старинное предание, то поучительную притчу, а то и просто какое-нибудь бытовое происшествие. Я уж не говорю о поговорках, пословицах, описаниях различных ремесел, обрядов, праздничных и культовых действий, чему в книге уделяется немало места.

Тут важно еще отметить, что решающие повороты в жизни Серкебая так или иначе связаны с решающими событиями в жизни его страны, его народа. Исторический фон романа «Сито жизни» вобрал в себя и восстание 1916 года, и голод той поры, и массовое переселение в другие края, и установление Советской власти в Киргизии. На судьбу и самосознание героя не могли не повлиять коллективизация, суровое время Отечественной войны, трудности восстановления хозяйства после победы. Словом, эту книгу можно было бы рассматривать как сжатую энциклопедию киргизской жизни в двадцатом столетии, если бы не одно обстоятельство.

Как это ни странно, но вопреки «модернистскому» ассоциативному течению воспоминаний повествование Н. Байтемирова нет-нет да и соскальзывает, если не прямо в сказку, то в заведомо чудесную сферу, где легко может произойти нечто небывалое, почти фантастическое. Где прихоти воображения, счастливые совпадения и роковые случайности — о радость! — позволяют хоть на время позабыть о докучливых мотивировках (и сюжетных, и психологических), о событийной логике, о причинно-следственных связях.

Да, сказочное «вдруг, откуда ни возьмись…» порой обладает в романе тем же правом обоснования, что и объективный ход вещей. И не потому, что автор сознательно утверждает свое право на полную свободу полета фантазии, на безудержную гиперболу, ибо иначе какие-то феномены бытия не могут быть им выражены. Нет, для Н. Байтемирова соскальзывание в фабульную и образную избыточность, в различные «страсти-мордасти» — рудименты традиционной эстетики, от которых он просто не сумел еще избавиться. За ними нет никакой художественной дерзости, для него это не эксперимент, а путь наименьшего сопротивления, уступка прошлому. Ему так легче, привычнее. Даже несмотря на то, что скрупулезно аналитическая природа внутреннего монолога тянет роман в прямо противоположную сторону. В этом смысле второй роман, «Девичий родник», уже стоит ближе к современной психологической прозе.