Планета матери моей

Не оставалось ничего другого, как поддакнуть:

— Спасибо. Я позвоню, когда можно будет пустить тираж в продажу.

Не успел положить трубку, как требовательно прозвенел междугородный. Из Баку. Из отдела печати.

— Товарищ Вагабзаде, с кем вы согласовали?

— Что именно?

— Ваше газетное выступление.

— Разве я раскрыл в нем какую-нибудь государственную тайну?

— Не наивничайте. Вы — первое лицо в районе…

— Значит, на статью в местной печати у меня имеются полномочия. Тогда о чем речь? Следует скорее спросить у вас: кто именно посоветовал Латифзаде конфисковать тираж районной газеты? Кому предстоит отвечать за подобное безобразие?

Трубка удивленно помолчала. Затем сухо отозвалась:

— Распоряжение исходило не от нас. Подождите у телефона, соединю с заведующим отделом.

Разговор продолжил человек, которого я хорошо знал. Это был опытный работник аппарата. Ко многим нашим инициативам он относился с симпатией и не забывал всякий раз упомянуть Эргюнешский район в качестве положительного примера. Сейчас он держался крайне осторожно, хотя по-прежнему доброжелательно.

— Вам поступили сигналы от районного актива в связи с изъятием тиража?

— Конечно, нет. Слишком рано. Я говорил пока только с Латифзаде. Но его мнение вам, вероятно, известно?

— В самом деле, — пробормотал он, уклонившись от ответа. — Рабочий день еще не начался… Я жду первого, чтобы успеть проинформировать его, пока не поднялся всеобщий шум-гам… Вам бы тоже следовало ему позвонить. Помощника я предупрежу, чтобы соединил…

Я представил лицо Самого. Его походку. Манеру закидывать голову. Тембр голоса. Нетерпеливое постукивание остро отточенным карандашом… А в самом деле, как будет встречено им «происшествие районного масштаба»?

Странные вещи стали с нами твориться в последнее время! Становясь суше и черствее между собою, — даже родственники потеряли заботливую приветливость друг к другу, — мы с каким-то жадным вниманием следим за мелочами быта и жизни высокопоставленных лиц! На множество ладов толкуются и перетолковываются их мимолетные взгляды, случайно оброненные слова. Кто как с кем поздоровался, кому кивнул, от кого отвернулся… На столь зыбком фундаменте строятся фантастические предположения о выдвижении и передвижении «номенклатуры». А уж нашего брата, секретарей райкомов, молва чуть не ежедневно то повышает в должности, то низвергает, и это не где-нибудь в кулуарах, а за домашним столом, на поминках усопшего родича или во время свадебных торжеств взрослых детей. Словно нет иных забот!

Мне подумалось, что причина в слишком большой сосредоточенности власти в одних руках. На районном уровне — в моих. На республиканском — у Самого. Хочешь не хочешь, а появляется тщеславие и вместе с ним диктаторские замашки. Разумеется, бывают моменты, когда единоначалие диктуется исторической необходимостью. Например, война. Но то время проходит, а диктаторство остается. Оно уже внедрилось в быт, стало модой. Грубые выходки, брань, оскорбления — все это якобы показатель сильного характера. А секретарь с замашками интеллигента по общему приговору — слабак, он хозяйства не вытянет!

И вот жизнь района, области или республики поневоле сосредотачивается в руках одного-единственного человека! Он вникает буквально во все, его воля главенствует. Как это ни смешно, но без его прямого распоряжения даже школьнику не вручат золотую медаль, подавальщица не уйдет в отпуск… Он надзирает над всеми, бдительно помнит наизусть все цифры. А чем в это время прикажете занимать праздные головы его подчиненным? Они тоже не скучают. Обделывают собственные делишки. Есть множество способов незаконно увеличить личный бюджет, не прибегая к прямому воровству. Каждый находит свою лазейку. Должности, дипломы, тепленькие служебные местечки беззастенчиво покупаются и продаются…

В последнее время по всей республике резко ухудшилось положение с продуктами. В магазинах не стало ни масла, ни мяса. Деревня ринулась за покупками в город, а город спешно освоил технику «заказов», исходя из служебной субординации покупателей. Но — удивительно! — в письмах, которыми был завален райком, на это никто не жаловался. Словно всем всего хватало. Просили лишь выделить земельные участки для постройки домов и дач, помочь приобрести вне очереди автомашину или дефицитные стройматериалы. Одни анонимщики без обиняков утверждали, что начальство «съедает и расхищает» общее достояние.

Однажды, на Дне открытого письма, я заговорил обо всем этом откровенно. Конечно, выносливость и многотерпеливость прекрасные качества нашего народа, сказал я, но не приводят ли они к тому, что мы заранее отказываемся от борьбы с недостатками, принимаем их как должное?

Возник легкий шум, и с места кто-то крикнул, словно жалеючи: «Не расстраивайтесь так, товарищ секретарь. Наладится у нас дело с продуктами. Лишь бы несправедливостей не было. Вот что народу обидно!»

Алы-киши, хитро подмигивая, добавил, с намеком на известную притчу:

— И чтобы не возникало положение, как у ишака и верблюда!

В зале громко рассмеялись. Лишь несколько работников районного аппарата кисло поморщились, опасаясь, что на них сейчас, по обыкновению, насядут с каверзными вопросами. Насколько популярными стали Дни открытых писем среди населения (зал буквально ломился, приезжали даже из дальних колхозов), настолько не нравилось нововведение различным должностным лицам. Легко ли терпеть, если прямо в лицо говорили о делишках, отнюдь не предназначавшихся для чужих ушей и глаз?! Вслух никто не смел признаться в своих чувствах, но недовольных выдавал настороженный вид. Втихомолку они шипели, что, мол, раньше только от анонимок не было спасу, а нынче демагоги смело полезли на трибуны…

Притча, которую вспомнил Алы-киши, заключалась вот в чем. Один крестьянин владел ослом и верблюдом. Однажды, возвращаясь с базара, он попал под сильный ливень и, чтобы перебраться через вздувшуюся реку, привязал недоуздок верблюда к ослиному хвосту. Он посчитал, что уж ишака-то заставит войти в пенистую воду, а тот, под палкой, сам найдет брод и поведет за собой верблюда. Прошло какое-то время, и верблюд, за что-то страшно рассердившись на своего хозяина, прижал его всей тушей к изгороди. Крестьянин взмолился: «Прости, если недодал тебе корма или ударил сгоряча!» «За это зла не держу, — ответил верблюд. — Но за то, что привязал меня к ослиному хвосту, оскорбил всю верблюжью породу, за это ты мне ответишь сполна!»

Я подумал, что притчу эту вспомнили неспроста и сдержанный саркастический смех, который прокатился по рядам, имеет тоже особый смысл: терпенье народа не бесконечно!

Работать мне становилось все труднее. В обстановке кумовства на командные высоты всплывали баловни судьбы, болтуны, карьеристы, из тех, что умеют колоть орехи на чужих головах. Я мечтал вырваться на другую работу. Не раз просил об этом. Но «наверху» косо смотрели на служебное перемещение «по собственному желанию». Меня поднимали лишь на смех. Видели в просьбе тайную интригу, хитрый ход. Поэтому-то ответы на вопросы Дадашзаде и написанная на их основе статья в районную газету — это был акт почти отчаяния!

Снова требовательно зазвучал телефон. На этот раз звонил помощник Самого. Я не сразу узнал его. Голос стал какой-то шершавый, словно высохшая доска. И такие же обструганные, обтесанные со всех сторон фразы:

— Вы не на работе? Почему? Обиделись на критику? Но ведь критика — норма нашей жизни. Все мы находимся в ее сфере… Принимать критику и делать из нее выводы — наш долг…

— Что вы конкретно имеете в виду? — прервал я, боясь утонуть в водопаде слов. — Если мою статью, то я и критикую сложившуюся порочную практику вызубренных по бумажке бесконечных поучений…

— Вы меня не поняли, Замин Залович. Я вас не поучаю, а говорю о критике вообще, как… гм… о норме жизни. Ну, а конкретно, нам доложили, что Латифзаде изъял тираж газеты без согласования с вами? То есть проявил самоуправство?

— Ах, вот оно что! Виноват, значит, Латифзаде? Но ведь он шагу не ступит без инструкции сверху. И вам это известно. Его выбрали, чтобы бросить тень на первого секретаря райкома?! — Я задохнулся от ярости. Но взял себя в руки и переменил тон: — У меня остается уставное право обратиться к коммунистам района. Лишь их единодушное мнение — поддержка или порицание, — станет для меня решающим.