Пересечения

— Я с ребенком, мне на одну только ночь, — сказал администраторше Рогачев, снова запуская руку в карман пиджака и вынимая свой паспорт с чукотской пропиской и отпускным удостоверением, со скромными деньгами, которые не имело смысла здесь показывать.

Юная распорядительница оторвала от закрывшейся за джигитами двери мечтательный взгляд, в котором были пальмы, пляжи, мандарины и деньги, сказала сухо:

— Мы работаем с интуристами.

Рогачев почувствовал, как негодование и горечь поднимаются к горлу;

— Кавказ — это разве заграница?

— Не хулиганьте, гражданин! — голос у администраторши стал властным и не терпящим возражений. — Не мешайте работать…

Рогачев вышел из гостиницы под вечернее московское небо, и ощущение щемящей досады и обиды не покинуло его. Что же делается, спрашивал он себя. Что же это делается? Неужели так сложно, неужели так трудно навести порядок в этом? Что же это делается по всей стране с гостиницами? Два с половиной рубля за койку берут с отдыхающего частники в Крыму и на Кавказе. Худо-бедно — месячный доход семьи, сдающей койки десятку дикарей, поселившихся в комнатах двухэтажного замка, достигает семьсот пятьдесят рублей. Сезон на юге — полгода, следовательно, ясак от орды, желающей дышать воздухом Черноморья и обгорать под живительным солнцем, жевать зелень и пить бодрящую влагу с виноградных плантаций, равен всей сумме отпускных, заработанных за три года вкалывания на Севере. Арифметика простая: доход некого южанина в «надцать» раз выше дохода северянина. Причем цена этому доходу на юге ничтожная, а на севере за него нужно отдавать нервы, здоровье, молодость, жизнь.

Что же делается с гостиницами, говорил сам себе Рогачев, если ни в одном городе нельзя быть уверенным в том, что ты, заплатив свои трудовые, горбом твоим заработанные рубли, получишь кровать и тумбочку хотя бы в многоместном номере, прокуренном и пропитанном ароматом немытых тел, недопитых бутылок и невыстиранных носков? Что же это делается в нашей хваленой сфере обслуживания? Кого она обслуживает, эта сфера? Интуриста?

Пятиэтажный блочный дом при современной строительной технике, от нуля и до сдачи, можно отгрохать за два месяца. И поселить в нем полтыщи народу. И брать с них по два с половиной целковых ежедневно. Значит, через полгода дом начнет давать прибыль. И будет давать ее ежегодно пятьдесят лет.

Что в этой арифметике не так? Что в ней не подходит для сферы обслуживания, для работников Госплана? Почему болгары и румыны сумели сложить два плюс два и настроить на черноморских пустырях сотни домов-гостиниц, получив новую статью дохода в государственном бюджете, а мы отдаем частнику, грабителю, бездельнику миллионы рублей?

На два месяца притормозить финансирование убыточных строек, не осваивающих средства, отдать эти деньги на сооружение гостиниц по всем городам Союза — конечно, в первую очередь там, где они дадут хорошую прибыль. Повысить плату за гостиничный номер, чтобы меньше шатались бездельники. И решить проблему. Это же у нас, в плановом хозяйстве. Почему же мы этого не делаем?

— Ну что? — Светлана спрашивала просто так, ибо ответ был ясен.

Рогачев проводил взглядом рванувшуюся с места «Волгу», битком набитую усатыми и загорелыми молодыми людьми, и сказал:

— Поехали в «Южную».

Четкое тиканье счетчика утонуло в урчании двигателя. Машина выкатилась на проезжую часть Ленинского проспекта, пристроилась в среднем ряду и легко пошла в гору, преодолевая затяжной подъем к пересечению с Университетским проспектом.

Ночь наступила быстро, еще по-летнему. Горели оконные квадраты в домах, ветки деревьев мелькали черными переплетениями на фоне квадратных глазниц. Фонари уличного освещения струили на асфальт проезжей части неживой, нереальный свет. Потоки машин шли с зажженными подфарниками, краснели круглыми, квадратными и овальными габаритными огнями, а перед пешеходными переходами и перекрестками ярко вспыхивали сигналами торможения.

Качаясь, проплыл справа атом мира на крыше магазина «Изотопы», трамваи и машины стояли на широкой полосе проспекта, дожидаясь разрешающего сигнала.

Такси подъехало к развороту, вышло в первый ряд обратного потока и подкатило к флагштокам перед гостиницей «Южная».

— Папа, я с тобой, — жалобно попросил Димка.

— Я быстро, сынок.

— Возьми меня, ну, пожалуйста, на!

— Возьми ребенка! — выстрелила Светлана.

Владимир Борисович помог сыну выбраться из машины, поправил воротник демисезонного пальто на нем, взял за руку и повел к подъезду. Димка споткнулся о что-то в темноте и свалился на асфальт. Кряхтя, поднялся, не хныча.

Рогачев взял мальчика на руки и вошел, толкая плечом одну за другой стеклянные двери, в тесный, душный вестибюль.

Два круглых журнальных столика в вестибюле были окружены стульчиками, на которых сидели в неудобных позах, с высоко торчащими коленями, обреченные на ожидание приезжие, а рядом, на бордовом паласе, стояли их чемоданы и портфели, сумки и авоськи. Барьер без стекла и перегородок отделял администратора от вестибюля.

Рогачев подошел к барьеру и произнес словно заклинание:

— Нам переночевать, с ребенком. Завтра самолет улетает…

Он полез рукой во внутренний карман пиджака, и Димка, почувствовав, что держат его неуверенно, одной рукой, уцепился за шею отца, мешая ему достать паспорт.

Настороженные взгляды ожидающих мужнин мешали, но еще больше мешал сын. Не своим крепким объятием, а своим присутствием, ибо при нем дать деньги, быть разоблаченным, опозоренным, представлялось катастрофой.

Рогачев не стал подавать паспорт администратору, пожилому интеллигентному мужчине с бобриком седых волос на крупной голове. Он лишь повторил свою просьбу:

— На одну ночь, с ребенком…

Администратор повернул к барьеру лицо, худощавое, с резкими складками у рта, с усталыми глазами, под которыми висели темные мешки, и сказал негромко:

— Нет у нас мест. Мы принимаем в основном интуристов. И по направлениям. Ничем не могу вам помочь.

Владимир Борисович, не спуская сына с рук, медленно пошел к выходу.

— Мы здесь не остановимся, на? — Димка прилег на плечо отцу, устало вздыхая.

— Нет, сынок. Здесь нет для нас места.

— Нет места, — согласился Димка послушно.

А где для нас есть место? — спросил Рогачев сам себя. Наши корни оторвались от родной почвы, а на Севере нам не прижиться. Все мы там временные, кто на три-пять, кто на пятнадцать-двадцать лет. Мы в конце концов все равно уезжаем оттуда, потому что пенсионерам там делать нечего. А здесь нам тоже не прижиться. Где же для нас место? В тесных ревущих лайнерах мы переносимся за полсуток на другую сторону земли, и для нас это — будни. Мы работаем там, где каждый прожитый день оказывается отвоеванным у судьбы. Мы ждем отпуска два с половиной года, отказывая себе и своим детям в солнце и овощах, фруктах и доброкачественной пище. В общении с дорогими и близкими людьми, которые там, на далекой родине нашей, старятся и без нас уходят навсегда. Что же мы получаем один раз в три года, кроме отпускных денег? Нервотрепку очередей, бесчисленных очередей — за билетами на самолет, за бутылкой кефира или пива в аэродромных буфетах, за право на посадку, за возможность выйти из самолета. За всякой мелочью и за всем крупным и необходимым во время отпуска. За билетами на обратную дорогу. За место в такси. За право поселиться в гостинице. Очередь и надежду.

И все-таки иногда ты испытываешь высшее наслаждение от встречи с настоящим добром, настоящими людьми, сказал себе Рогачев. Что же ты хнычешь! Все-таки ведь бывает такое. И ты помнишь, хорошо и долго, как это происходило…

Они должны были улетать из Залива Креста через Анадырь на Москву. Непривычно беспомощная и бестолковая Светлана, потерявшая самообладание, реальное представление о происходящем и веру; он сам, молодой папаша, пытающийся быть главным, ведущим в этой трагикомической ситуации; и настоящий, главный, истинный лидер — основная сила, вектор, за которым послушно двигались по жизни они сами, — их СЫН, который появился на свет в родильном отделении районной больницы месяц назад.