Прыжок

День промаячил, валясь на все стороны, как разболтавшееся на оси колесо. Окутанный в смутные думы, шагал вечером к себе Джега. Дома — портфель на кровать, сам, не раздеваясь, — к окну. Распахнул настежь раму и вдруг опустил глаза на цветы. Грудь застлало вяжущей мякотью. Провел рукой по глазам, закрыл их и так стоял над стаканом с фиалками, улыбаясь весеннему вечеру.

Экой дурман… Юлка… Юлка…

Потянуло к ней, но тут же решил, нахмурившись:

— Нет же, не пойду…

Злоба поднялась откуда-то со дна и залила, заполнила его всего. Ударил кулаком по подоконнику. Стакан опрокинулся. Зажурчала вода, падая с подоконника на пол. Фиалки рассыпались по окну.

Усмехнулся Джега:

— Фиалочки… цветочки…

В бешенстве схватил цветы и метнул на землю за окно.

— Катись к чортовой бабушке!

Пробродив еще минут пять в темноте, Джега зажег огонь, сел к столу и, заткнув ладонями уши, пробовал читать. Строки мешались и залезали одна на другую. Бросил книгу и, погасив свет, стал раздеваться. Раздевался медленно, долго держа в руках каждую вещь, прежде чем бросить на стул.

И вдруг схватился, бросился к окну, и, как был в одном сапоге, без рубахи, перемахнул через подоконник. Нагнулся над разбросанными пахучими пятнами фиалок и подбирал одну за другой, царапая ногтями талую землю. Потом влез обратно и, бережно положив фиалки на стол, уронил в них горячее лицо.

Утром вскочил с кровати, чувствуя легкость необыкновенную. Одеваясь, посвистывал даже. День крутой, рабочий день прошел незаметно. Вечером у выхода из коллектива оборвыш подал записку. Развернул.

«Жду, милый, сегодня. Грустно без тебя. Тоскливо.

Юлия».

Сунул записку в карман, мотнул головой, зашагал быстро к клубу. Был союзный день. Джега вел собрание. Со сцены пробежал глазами по макушкам голов и почувствовал, как к плечам мурашки побежали. Вышел на край настила и выкрикнул обычное «товарищи» на этот раз так, как должен был кричать «земля» матрос с колумбова корабля, после долгих месяцев блужданий увидавший, наконец, далекий берег.

Для Джеги эта дружная толпа, разместившаяся на клубных некрашеных скамьях, и была землей, которая ушла у него из-под ног и которую снова почуял он, взойдя на помост. Вот они перед ним — сто, двести горячих голов, а за стенами еще тысячи, миллионы таких же. Все думают так, как он думает, и делают его дело. Это настоящее человеческое дело, и разве можно променять его на минутную жеребячью радость?

Подвинулся к краю клубного помоста. Еще раз бросил торжествующе и призывно:

— Товарищи!

И заговорил…

Петька Степу Печерского локтем под бок.

— Похоже на то, что Джега в ударе сегодня.

А Джега в самом деле в ударе был, и рядовой союзный день, загоревшимся в его крови вдохновением, был превращен в день, который помнится годами и засаживает в головы такие клепки, какие потом не выколотишь за всю жизнь.

Из клуба вышли вместе с Петькой Чубаровым. Джега как от холода ежился от неулегшейся лихорадки. Оглядел улицу — все вырисовано четко и резко, точно сейчас только глаза раскрылись. Странно обостренными стали все ощущения. Остановился.

— Чорт его знает. Точно сейчас родился… или пьяный…

Петька тоже почувствовал перемену в Джеге.

— Эге, уж не заворот ли кишек у тебя, дружище? Как бы у тебя пробки не перегорели, больно ты светишь сегодня жарко.

— Ни черта! А знаешь, у меня такое дурацкое чувство, будто я в самом деле могу засветиться, а? Знаешь, смешно, а я понял сейчас, почему этих всяких святых со светящейся башкой рисовали. А вдруг человек в самом деле светиться может, а? И не как-нибудь этак философски, а по-настоящему светиться от напряжения клеток. Я где-то читал, будто рыбы есть такие, которые в минуту возбуждения светятся.

Петька засмеялся.

— Эва, про этих самых рыб я тоже, грешный, осведомлен, и помнится мне, есть такие, что, как увидят самочку, так и засветятся, а без этого, хоть керосином обливай, да в печку пихай — не светятся.

Вздрогнул Джега. Поежился. Вспомнил тут же почему-то про записку. Нащупав рукой ее в кармане, подумал с бешенством:

«Неужели в самом деле для нее засветился сегодня? А? Нет, нет… Это комсомольские головы на собрании зажгли, дело зажгли. Дело, дело…»

На повороте к скверу увидел вдали зеленый домик с палисадником. Потянуло неудержимо. Стал как вкопанный, дрожа с ног до головы.

Усмехнулся Петька.

— Чего это тебя?

— Так. Ничего.

Помолчал минуту, потом схватил Петьку за локоть, сжал с силой.

— Айда, Петро, к тебе, что ли?!

— Что же ко мне, так ко мне.

Пока Петька чай готовил, Джега расхаживал из угла в угол в просторной петькиной комнате. Каждый раз, как приближался он к двери, хотелось неудержимо выскочить наружу и нестись, сломя голову, к домику с зеленым палисадником. Но каждый раз он круто поворачивался спиной к двери и широко шагал в противоположный угол. Чем дальше время шло, тем сильней нарастал беспокойный зуд. После чаю сели в шахматы играть, Джега загадал: «выиграю — пойду, проиграю — не пойду».

Игра клеилась плохо. Джега был неспокоен и рассеян и своей рассеянности никак преодолеть не смог. Пока Петька думал, он отбивал ногой под столом торопливый бег крови. Сам он почти не думал и в конце концов прозевал ладью. Завопил Петька победно, но смолк, увидев джегино лицо. Похоже было на то, что Джега схватит сейчас доску и бахнет по голове. Но Джега скосил глаза в сторону и вдруг поднялся.

— Пойду!

Петька удивился.

— Куда это тебя несет?

Джега не ответил. Ухватил портфель, шапку и, не оглядываясь, почти выбежал за дверь.

Петька посмотрел ему в след и только присвистнул:

— Эва, как дело повернулось. Крепко занозило!

Назавтра Джега явился в коллектив с синевой под глазами, а вечером снова шел в зеленый домик с палисадником, шел не сопротивляясь, зная, что напрасно противиться. Потом уже изо-дня в день, едва сумерки надвигались, ждал знакомой сумятицы в груди. Стала эта тяга к Юлочке непреоборимой. И где бы ни настигла — на собрании, в коллективе, в цеху, — отрывала от дела, от друзей, подымала со стула, гнала к зеленому палисаднику. Только-только сдерживал прыть в ногах, чтобы не бежать сломя голову. Калитку рвал с маху и отбрасывал на отлет. Взбегал на крыльцо в два прыжка, дергал рывком дверь и через темный коридор врывался в белую девичью каморку.

Юлочка прыгала навстречу ласковым котенком:

— Здравствуй, милый.

Кидался к ней, горячий и размякший:

— Юлка, радость!

Крепкими, грубыми руками сжимал тонкий стан. Ноздрями, привыкшими к тяжелым заводским запахам, тянул жадно запах духов, тонкий, раздражающий и пьянящий. Этот запах гнался за ним по пятам, где бы он ни был, что бы он ни делал. Иной раз в коллективе вдруг ударит в нос нивесть откуда набежавшая волна сладкого дурмана запаха и бросит его на стул, обалдевшего, сбитого с толку, с помутившейся головой.

А Юлочка пьянела от горячей джегиной крови, от нутряной его силы, от упрямого затылка, от неукротимого блеска глаз. Каким порывом душевным бросило ее на широкую грудь джегину, ее, обожавшую луну и тонкие гравюрки? Она не отдавала себе в этом отчета. Было в головке ее бездумно и пусто. Но Джега не мог не думать, как ни старался уйти от своих мыслей. Днем глушил их работой, но иной раз прорвутся непокорные горькие думы.

Хватался Джега за голову:

«Эх, беда. И какой нас бес свалял вместе!?»

Скоро открыл еще одно — стыд колючий и неловкий перед ребятами за Юлочку, за себя. Случилось это на реке тихим воскресным вечером. Ехали с Юлочкой в ялике. Переехав реку, вышли в узкую Заостровку. Румяный пахучий вечер лег над стылой водой. Чуть журчала под лодкой студеная струя. Вдруг над самым ухом рявкнуло десятиголосое:

— Любовь да совет!

Юлочка зябко вздрогнула, головой в плед нырнула. Джега, как укушенный, подскочил, обернулся, сжимая весло, и тут же лицо залила алая краска. Перед ним в просторном карбаске ребята из коллектива. Знал их манеру «любовь травить». Зайдут за островок и сидят — ни гуту. Ждут. Вечерами из города наежали парочки в тихую Заостровку — приказчики с жеманными барышнями помечтать, поцеловаться в камышах. Как подъедет к островку парочка, ребята оттуда на полном ходу мчат и вопят: