Близкие люди

Кто б мог подумать, что Анька, тонкая когда-то, как лозина, вот такой со временем станет?!

Более тридцати лет не живу я в родных местах. И за это время сильнее всего, заметил я, изменились люди. Хаты, те как стояли, так и стоят. С той лишь разницей, что многие подновлены, перестроены, вместо соломенных крыш шиферные теперь на них да цинковые. Ну, деревья подросли, а не так уж чтоб неузнаваемо. С людьми ж непонятное творится, особенно с молодыми, с моим вот поколением, например: толстеют, лысинами многие обзаводятся.

Вот и в этом друге детства поди попробуй признать Юрку или Кольку.

Попросил он, друг этот, меня подождать минуту, пока в сельмаг заглянет. И я стоял теперь, ожидал, голову ломал, как называть его. Не ошибиться бы, как с Анькой было, а то еще впрямь сочтут за зазнайку: вот, мол, жил не жил в городе, а уже и зазнается, мы его, дескать, помним, а он, такой-сякой, нос кверху, своих однокашников забыл. Да мыслимо ли это — забыть?

Друг детства действительно обернулся скоро — папиросы покупал.

— Вот и порядок! — ликующе объявил он, открывая пачку «Севера». — Айда теперь ко мне. — И протянул мне папиросы: — Бери!

Из прорванного квадратика выглядывало несколько папирос. Я из уважения взял «северину», хотя давно уже не курил. Прикуривая из рук друга детства, я обдумывал, как бы это повежливее отказаться от приглашения. Дело в том, что у меня были другие планы: я пришел в Болотное дядю Петю навестить, Дуниного неродного сына. В сельмаг завернул за пряниками-конфетами — не принято у нас с пустыми руками в гости приходить.

— Слушай, — как бы извиняясь, сказал я, — может, в следующий раз поговорим, а? Завтра, а? Я еще не уезжаю… Я сейчас, понимаешь… к дяде Пете собрался…

— Фью, — присвистнул друг детства. — Мы ж на минутку забежим. До завтрева нельзя — завтра меня в «Сельхозтехнику» вызывают. — И он, не ожидая моего согласия, взял меня за локоть. — Пойдем, пойдем: не откладывай на завтра то, что можно отметить сегодня…

Повернули налево от сельмага. Значит, это не Юрка Лобатик ведет меня, соображал я, Юрка направо живет. Да и не курил он, а этот аж хрипит от табачища.

Шли мы средним шагом. Солнце по-летнему светило, отражаясь в цинковых крышах слепящими искрами; пахло картофельной ботвой; багряно горела листва на кленах. Хорошо на родине…

— Ты по-прежнему в Перми? — спросил друг детства.

— Там же, — ответил я, разглядывая Болотное. Деревня эта длинная, километра на три протянулась — не то что наша Хорошаевка. В левой стороне ее я давно не бывал — теперь вот разглядывал — хаты, деревья, заборы, петухов на заборах.

— Как живется?

— Ничего.

— Ну и слава богу.

Неловкость моя не проходила. То, что со мной был не Юрка Лобатик, — это точно. Юрка, вспомнил, еще и лопоухим был, лобастым, а у этого уши к голове прижаты, лоб ровный, узкий. Никакого сходства!

На одно я надеялся: догадаюсь-де по какой-нибудь житейской или другой детали, к кому в гости иду. Специально и расспрашивать друга детства стал.

— А вы тут как поживаете?

— Мы-то? Мы по-старому: сеем, пашем, едим да детей плодим…

— Сколько наплодил-то?

— Пока — двоих, третий в животе, четвертый — в мечте…

— Неплохо для начала! — повеселел я от таких ответов, приметив, что подходили мы к хате Мишки Железникова. Если повернем к ней — значит, Мишка со мной. Мишка! Я ему, помнится, однажды чуть глаз из рогатки не выбил…

— У отца живешь? — спросил я на всякий случай.

— Отстроился… В собственном! — с чувством гордости и независимости ответил друг детства.

«Это хуже, — в свою очередь подумал я, — это осложняет дело».

Взошли на деревянный мосток через безымянный ручей, разделявший Болотное на две половины. Вспомнил я, как однажды Мишка Железников тонул возле мостка — в первом классе, что ли. Шли мы гурьбой из школы, Мишка и решил храбрость свою показать. Вода холоднющая в ручье была — май стоял, — судорога Мишку и схватила. Да и плавал он плохо. Еле спасли…

Если вел меня Мишка, то он должен это помнить — такие случаи на всю жизнь в память врезаются.

Я замедлил шаг на мостке, кивнул на ручей:

— Помнишь, как чуть не утонул? Как спасали тебя?..

Друг детства наморщил лоб, припоминая, несогласно завертел головой:

— Путаешь с кем-то. Я с пяти лет плаваю, а в техникуме по этой части чемпионом был. До сих пор грамоты храню.

Попал я пальцем в небо, но не стушевался, нашелся:

— Может, и путаю, давно ведь было…

Мишка Железников, значит, тоже отпал.

— А ты помнишь, как на мосту мы, болотнинские, с вами, хорошаевскими, дрались? Вот дурачье было. Я тогда тебя по голове палкой, ты — брык и с копыток. А за что? Смешно теперь и вспомнить…

Было дело, не ладили порой ребята Болотного и Хорошаевки. Как-то мне действительно набили шишку, но я не заметил тогда, кто меня ударил, и вот теперь, через столько лет, выяснилось… Только кто же он, давний-давний мой обидчик, который теперь с дорогой душою вел меня к себе в гости?

— Да, чего только не случалось в детстве… Тебя или не тебя за самопал чуть из школы не исключили? — продолжал я осторожно искать те самые детали, по которым можно было бы признать друга детства.

— Не меня, — ответил он. — Это Витьку Лукачева. Я по гнездам мастак был, гнезда разорял, а потом птичьими яйцами девок обляпывал.

Кто же это таким был в классе? Санька Пушков? Ну, тот, как на Север завербовался, так и не вернулся, осел там. Яша Лопатин? Но тот рыжий-рыжий, как огонь. А этот русый, глаза большие, бровей почти нет…

Казалось, все из детства помнил, а вот кто гнезда разорял — хоть убей! — запамятовал. Сам я тоже разорял, многие разоряли. Особенно грачам доставалось. Их яйца, если они свежие были, мы даже пили.

Прошли еще метров пятьдесят-шестьдесят, и друг детства резко остановился.

— Стоп, машина! — взял он меня за рукав. — Приехали. — И показал на новый пятистенок, от которого еще пахло свежеструганным лесом и известкой. — Вот хоромы мои, прошу проходить…

Я хотел еще задать какой-то наводящий вопрос, но осекся на полуслове и послушно последовал за другом детства.

Не успел я вымыть руки, как стол был накрыт.

— Вот ты говоришь, что у тебя в месяц около двухсот выходит, — рассуждал через пять минут друг детства. — Но и у меня не меньше получается. Так ты где берешь молоко? В магазине. Мясо? В магазине. Картошку и овощь всякую? Там же. А я со своего огорода. Почти за так… — При этом он подмигнул своей жене, сидевшей рядом с ним. Жена, Мариной ее звали, улыбнулась: я-де знаю цену этому «почти за так», но промолчала. — Посуди теперь, — продолжал друг детства, — кто из нас лучше живет? То-то! Поверь мне: скоро из города в деревню народ бежать будет. Особенно если разрешат хаты горожанам продавать…

Я не перечил, хотя уверен: этого не произойдет. Что на лето в деревню городских все больше будет сбегать — не сомневаюсь, тут закономерно все: научно-техническая революция настолько утомляет человека, что снять эту утомляемость может только первозданная природа, только речка, луг, роща, а не огороженный с четырех сторон — опять же городской! — санаторий. Но я, повторяю, не перечил. Пусть, думал, наслаждается друг детства своей философией.

— К кому это я вчера попал? — спросил я утром у Дуни. — Он меня другом детства называл, а я его так и не признал. — И рассказал ей все приметы: где стоит хата друга детства, какой он из себя и прочее.

Дуня в два счета догадалась:

— Да Славка это, Калужских. Он механиком в колхозе…

— Неужели?

— А кто ж еще? Славка недавно построился, и детей у него двое, а жена беременная…

Вот это да! Вот это изменился человек!

Стесненный у нас разговор получился, натянутый. А все потому, что при первой минуте встречи, у сельмага, я соврал Славке, будто узнал его. И все время боялся выдать свою ложь…

Ах, как нехорошо получилось!