Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

Просидели мы так не один час. И когда наконец удовлетворённый Союн угомонился, у меня уже не достало решимости задавать свои вопросы. Зайду перед отъездом в правление колхоза, решил я, там мне подберут необходимые факты, кое что у меня уже есть — достаточно для очерка.

На тумбочке у окна щёлкнул и зашипел репродуктор. Потом мягкий грудной голос дикторши стал сообщать колхозные новости за день, и я обрадованно схватился за блокнот — они были как раз о том, о чём я собирался расспросить Мовламова. В заключение дикторша сказала:

— Сегодня в клубе состоится большой концерт нашей художественной самодеятельности под руководством Арслана Галпакова. После концерта будет демонстрироваться кинофильм «Обыкновенный фашизм».

Репродуктор снова зашипел и щёлкнул. Наступила тишина. Сцеживая из чайника в пиалу последние горькие терпкие капли, Союн пробормотал:

— «Обыкновенный»… чтоб тебя…

Конца фразы я не расслышал, но и без того смысл был ясен — что кроме можно сказать о фашизме?

— Пойдём в клуб? — спросил Союн.

Я заколебался.

— Пойдём, пойдём, не пожалеете. Оркестр у нас хороший и хор отличный — спасибо Арслану. Да и сам он как заправский бахши поёт — стоит послушать.

— Он что, специально учился музыке?

Союн неодобрительно крякнул, словно я сказал какую-то бестактность.

— Учился… Научили его фашисты под Кюстрином! Так научили, что… Однолетки мы с ним, понимаете? Росли вместе, в школу вместе бегали, в альчики играли. Но он всегда меня обыгрывал — глаз у него точный был. А потом разошлись наши интересы: он в педучилище пошёл, я — по сельскому хозяйству. Когда война началась, меня не взяли: камни какие-то в почках обнаружились. А он пошёл на фронт. Сражался геройски, награды получал, офицером стал. Мы его письма всем колхозом в сельсовете читали. А потом вот случилось это…

Союн закурил и замолчал, пыхтя сигаретой.

— Да не тяни ты, бога ради! — не выдержал я. — Что он, калекой вернулся, что ли? Без рук, без ног?

— Слепым он вернулся! — Союн смял окурок в пепельнице. — Ну, как, идёте в клуб или отдыхать будете?

Я поднялся.

— Собирайся быстрее и догоняй нас! — крикнул Союн жене. — Мы на концерт пошли.

Влажным дыханием весны повеяло с полей. Фруктовые деревья стояли в сплошной кипени цветов. Солнце уже село, но было ещё светло, а алое многоцветье заката высвечивало западный край неба. Краски были настолько чисты и градация их так непередаваемо богата, что невольно подумалось: нет для человека большего счастья, чем лишиться возможности видеть всю эту красоту мира — огромного, яркого и прекрасного. Можно представить себе всё: что ты глух, нем, лишён возможности двигаться, но нельзя представить себя живущим за сплошной — без единого проблеска! — стеной мрака. От одной этой мысли можно с ума сойти…

Со всех сторон по направлению к клубу двигались люди. Шла не только молодёжь, шли пожилые, и даже старики, в одиночку, группами, семьями, шли принаряженные, как на праздник, оживлённые, словно и не было сегодня многотрудного дня весенней полевой страды.

— Крепкий он был, — задумчиво произнёс Союн, как бы продолжая наш разговор. — Из него слезу выжать было — что из камня воду. Один только раз и видал я, как он заплакал…

Я деликатно промолчал, ожидая, что Союн закончит свою мысль. Но он не торопился. И тогда я задал наводящий вопрос:

— Он один живёт?

— Зачем один? — удивился Союн. — Женат. У него ребят — дай бог каждому: восемь душ и один другого лучше! Послушайте, а правду говорят, что, когда муж и жена очень сильно любят друг друга, дети рождаются красивыми?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Возможно, что и так, хотя, по-моему, все дети — красивы.

— Не спорю, — согласился Союн. — Но у него — особенные, как на подбор. Наверно всё-таки правду люди говорят.

Клуб заполнился быстро.

Мы отыскали местечко поближе к сцене. Мовламов положил на соседнее кресло шапку: занято, — вытягивая шею, стал высматривать жену, так и на нагнавшую нас по дороге к клубу. Наконец увидел, замахал рукой.

— Сидите, — отказалась она, — я здесь с ребятами останусь.

Союн хотел что-то возразить, но тут в зале раздались аплодисменты, и мы повернулись к сцене.

Там уже рассаживался оркестр дутаристов. Солист настраивал свой инструмент, склоняя голову то к одному, то к другому плечу. Это был красивый, плечистый, по-военному подтянутый человек в новеньком, с иголочки костюме и чёрных очках. Весь его облип Совершенно не соответствовал представлению о слепом калеке, и я не сразу понял, что это и есть Арслан Галпаков.

Добившись нужной тональности от дутара, он заиграл, и оркестр подхватил за ним звучную мелодию Чары Тачмамедова «Мои друзья». За ней последовала вторая мелодия, третья… Я зачарованно слушал и смотрел на чуткие пальцы солиста, на его одухотворённое лицо. Я не видел перед собой человека, обойдённого судьбой, угнетённого своей неполноценностью. Нет, не видел. Потому что в музыке, которая рождалась под пальцами дутариста, искрилось яркое солнце, качались под ветром багряные чашечки весенних маков, взблескивала вода горного ручья, плыли воздушные облака по бездонной сини неба, скакали по траве игривые жеребята. Радостью, полнокровной радостью жизни и счастья звенел и пел дутар Арслана Галпакова.

А потом запел сам Арслан. У него был не очень сильный, но исполненный такого проникновенного чувства голос, что я вполне разделял восторженность слушателей и вместе со всеми аплодировал каждой песне, не жалея ладоней.

Да, этот человек не мог быть и не был пасынком жизни.

Не успел окончиться концерт, как киномеханик включил радиолу и первые пары молодёжи закружились в проходе между креслами и сценой.

Мы вышли покурить на крыльцо.

Здесь Союн и познакомил меня с Галпаковым.

Арслан оказался очень живым и остроумным собеседником, и вскоре от моей первоначальной скованности, равно как и от желания сочувствовать, не осталось и следа.

Во время киносеанса мы сидели рядом. Изредка я посматривал на соседа. Он сидел в свободной, непринуждённой позе. Но по его сосредоточенному лицу и нервно вздрагивающим крыльям носа чувствовалось, что он сейчас видит значительно больше, чем происходит на экране, что он — не здесь, в вале колхозного клуба, а там, где ахает от взрывов земля и скрежещут гусеницы танков, где безымянный капитан поднимает в атаку роту. Это он, капитан Арслан Галпаков, поднимает своих бойцов для последнего удара по обыкновенному, по трижды на веки веков проклятому фашизму!..

Я видел этот фильм ещё в Ашхабаде — сначала в кинотеатре, потом на экране телевизора, и тем не менее острота впечатлений сохранилась прежняя. Мне тоже временами казалось, что на плечах моих майорские погоны, а в руке — пистолет, что не проекционный аппарат, а пулемёт стрекочет в темноте за спиной и луч прожектора протянулся через зал до экрана, оживляя давно минувшие годы, оживляя пройденное и пережитое.

Когда мы вышли на улицу, я с невыразимым облегчением вдохнул ночной воздух, ощутив, что сквозь аромат цветущих садов пробирается не гарь пожара, не кисловатый запах тротила, а добрый, мирный, домашний дух тамдыра, что не танки, а трактора рокочут где-то далеко на поле, и в небе сияет просто луна, а не осветительная ракета, «люстра», как мы их называли.

— Арслан, давай зайдём к нам, выпьем по пиалке чая, — предложил Мовламов. — Вот товарищ из Ашхабада тоже фронтовик — побеседуете с ним, расскажешь ему о себе.

Порыв ветра прошумел в ветвях деревьев, по спокойному лицу Арслана скользнула тень.

— Не люблю я болтать, — ответил он неохотно и тут же, спохватившись, поправился: — Извините… рассказчик из меня не шибко складный, да и старое не воротишь… Однако, как говорится, гость старше отца… Только уж милости прошу в мой дом — он поближе.

Мы согласились.

Не первой молодости, но удивительно сохранившая свою миловидность и статность женщина — жена хозяина — расставила перед нами чайники и пиалы и ушла, пообещав скорый ужин. Я перехватил её взгляд, брошенный от двери на Арслана, и невольно вспомнил слова Союна о красивых детях. И ещё я подумал, что нет, вероятно, большего счастья, чем заслужить вот такую любовь, над которой не властны ни житейские невзгоды, ни время, — ничто.