Инспектор Золотой тайги

Выехав с Богомдарованного, Жухлицкий с сыном и сопровождавшие их охранные казаки перевалили через три хребта и заночевали в слаженном на орочонский манер балагане, хозяин которого, мягкий мужичок, с лицом сыромятным, бесцветным, как подвальный гриб, встретил Борис Борисыча с подобострастием преданного служаки. Он и повел на следующее утро дальше темными варнацкими тропами.

Непривычная дорога сильно измучила Аркадия. Сизоватая синева тайги, издали схожая с налетом на ягодах голубики и потому кажущаяся столь прохладной, па деле обернулась застоявшейся меж деревьев духотой и разгулом страха не ведающего кровожадного гнуса. Заночевали в тайге, под открытым небом, и в середине следующего дня подъехали к затаенно расположенному в вершине глухого распадка зимовью. На шум почти одновременно вылезли из него два старичка. Они были похожи, словно два замшелых пня,— оба одинаково грязные, едва прикрытые каким–то невообразимым рваньем, с засохшими остатками еды в неопрятных бородах, оба по–паучьи пригнутые к земле трудами и годами. Некоторое время они со страхом и в то же время злобно смотрели на невесть откуда пожаловавших гостей, потом с неожиданным проворством нырнули один за другим в свою берлогу, и тотчас в боковую отдушину и в дверь выставились ржавые шестигранные дула шомпольных ружей.

Ровным счетом чертова дюжина лет миновала с той поры, но старички эти помнились Аркадию Борисовичу так, словно все было вчера. Они долго не хотели верить, что перед ними сам Борис Борисыч Жухлицкий, хозяин золотого Чирокана, а когда поверили — взяли вдруг тон что ни на есть свойский, стали говорить миллионщику «паря», будто всю жизнь хлебали с ним из одного артельного котла. К немалому изумлению Аркадия, отец благодушно слушал старичков, поддакивал, с аппетитом прихлебывал чай из их омерзительной посудины. Жухлицкий–младший, по марбургской университетской наивности, не знал, что и подумать. Однако бывший серый ростовщик никогда ничего зря не делал: старички эти были «с секретом», о чем Аркадий узнал чуть позже. Неизвестно почему вообразив, что миллионщик Жухлицкий — свой брат и таиться от него нечего, они поведали ему историю своей в высшей степени необыкновенной жизни. Кроме них и Борис Борисыча с сыном, в вонючей зимовьюшке никого не было и стояла та особая тишина, когда бог знает отчего тянет излить душу, посему рассказ старичков оказался неспешным и подробным.

Появились они в здешних краях с лишком сорок лет тому назад, то есть в самый разгул золотого помешательства, а до того успели вдоволь помаяться на уральских приисках, мыкались со старательскими лотками по глухим падям и распадкам Енисейской губернии. На первых порах Золотая тайга показалась двум дружкам поласковей прежних мест. Фарт мимолетно показывал им свою румяную рожу то тут, то там, зазывно подмигивал и, петляя по–заячьи, водил за собой из ключа в ключ, через хребты, перевалы, через дурные чертоломы орочонской земли…

В таких вот делах нечувствительно минуло больше десяти лет. Выпадали, конечно, за это время и кой–какие удачи и удачишки, но того «большого самородка», после которого можно доверху наполнить водкой старательские лотки, выпить одним духом и зажить без нужды и печали, все не было и не было. Многие из тех, с кем спознались попервости в Золотой тайге, перемерли, сгорели от винища или давно махнули рукой на своенравный фарт. Но эти двое оказались таковы, что жаркое их упорство постепенно перегорело как бы в уголь, негасимо тлеющий под серым пеплом алчбы. Исходили, исшарили они всю Золотую и Дальнюю тайгу от Крестового озера аж до златообильного Орона. Мыли пески по берегам таких речушек, куда не только добрый человек, а и беглый каторжник, наверно, не заглядывал. Добирались до Бодайбо. Спускались и до известного села при устье Витима, что за тяжкую греховность свою, противную и людским, и божьим законам, сгорело потом дотла в одну ветреную ночь. Пожар породил много разноречивых толков по всей сибирской тайге. Дошли слухи до властей. Нагрянуло следствие, и тогда в пепелищах домов обнаружились подполья с ходами в сторону реки — хозяева тех домов не один год промышляли тем, что заманивали к себе удачливых старателей, поили допьяна, грабили подчистую, а затем, предав скорой смерти, оттаскивали по подземным ходам в реку…

И вот наконец — теперь уже тридцать лет прошло с того дня — случилось долгожданное: свалился жирный фарт прямо в руки, сначала одному, а после и другому. Но, должно быть, не кто иной, как злобный орочонский бог, подстроил так, что рыскали они в то время порознь, а посему оказался каждый из них наедине с золотым соблазном. И не устояли молодцы–старатели, взвихрился со дна души тот самый серый пепел алчбы, замутил воспаленные головы, ослепил очи. И свершилось дивное дело. Как сойдутся, бывало, в зимовье — в глаза друг другу не глядят. Заговорят — в речах виляние сплошное. И один тайну не хочет выдать, и другой дрожит. Помалкивают оба, хотя, конечно, догадываются обо всем. А наутро — каждый в свою сторону и скорей, скорей за работу, да все с опаской, с опаской. Дни тянулись за днями. Вот уже, кажись, и достаточно золотишка, время в жилуху подаваться, к людям, а боязно: вдруг да тот, второй, больше настарался? Или же я уйду, а он останется, обшарит все вокруг и отыщет потайное место,— что тогда? Так и держит их золото, не отпускает от себя, а чумазый орочонский бог в ближних кустах трясет рогатой башкой, пасть зубастую разевает, хохочет–заливается — уж больно ловко подловил он настырных старателей. Будто зайцев в петлю.

Прошло лето, а за ним — зима. Еще лето и еще зима. Но старатели ни с места. Давняя сноровка не дает им пропасть: пропитание добывают охотой, рыбку ловят, в звериные шкуры одеваются. Живут оба–двое по–прежнему вместе в зимовьюшке, однако промеж собой не разговаривают— надоели друг другу. Опротивели. (Вот когда получила объяснение та подмятая на время нашествием непрошеных гостей взаимная неприязнь старичков, что с самого начала была подмечена Аркадием.) И еду каждый сам себе наособицу варит. И едят, отвернувшись один от другого. Разбежаться бы врозь, да боязно совсем–то одному в тайге. Все так же золотишко моют. Каждый сам по себе. Тайно. Двужильно. И от зимовья каждый уходит по–лисьи, в иную совсем сторону, петляет, петляет по тайге, озирается и оглядывается — чур, не проследил бы второй.

А зловредный орочонский бог никак не отстает. Новую пакость выдумал, идолище неумытое, да ведь какую! Добытое старатели в зимовьюшку, конечно, не приносили — каждый утаскивал в свое надежное потайное место. Утащит, уложит, ладонью обласкает медленно растущую кучу золота. Хочется подольше полюбоваться на богатство, ан нельзя: боязно долго оставаться — не приметили бы чьи недобрые глаза. Возвращается старатель в зимовьюшку, заваливается спать, а во сне опять–таки золотишко, целые холмы, горы золота. Раньше, бывало, и во сне и наяву представлялась будущая жизнь при добытом богатстве — пища царская, собственные каменные хоромы, набитые дорогим добром, рысаки и, само собой, бабы сладкие. Прошло время, и иные мысли стали одолевать, другое в башку поперло — побольше, ох, как можно больше набрать золота. Боже упаси оставить что–нибудь в земле. Бывало, прокрадется бедный старатель к тайнику, глянет на сокровище, ощупает его — и душа согревается. Не то стало теперь — знобит душу от золота, в дрожь бросает. И хочется его не то все подгрести под седалище, не то — поедать горстями. Эх, тяжко до чего!.. Вот теперь мстительному орочонскому богу впору заняться другими делами, ибо страшной мерой воздал он ненасытным старателям — таежное золото намертво и до конца пришило их к себе.

Так, в телесных муках да в маете душевной, утекли, будто песчинки золота меж пальцев, с лишком тридцать лет…

Нельзя было понять по невозмутимо–благодушному лицу Борис Борисыча, что он чувствовал в продолжение всего рассказа, но Аркадий — Аркадий был потрясен. Нечто по–своему величественное привиделось ему в этом обессмысленном подвиге алчности. Едва ли не светящиеся нимбы усмотрел вдруг Аркадий над вшивыми, нечесаными головами старичков. Однако, не в силах совладать с любопытством, он отважился на вопрос: