Незабудка

Конечно, я мог бы сказать кое-что в свое оправдание, но не имел права раскрывать наши лагерные дела.

И тут, по-прежнему не подымая головы, как бы между прочим, Тереса сказала, что убежать из лагеря — еще не самое трудное. А самое трудное — убежать из лагеря и не быть пойманным.

Самый надежный из всех известных ей планов — заблудиться в шахте, не подняться после смены на поверхность. Выждать под землей, пока придет Червона Армия. По-видимому, речь идет о двух или трех неделях. В шахте работают надежные люди. Они помогут заблудиться. А еще есть добрые люди, которые прокормят нескольких беглецов.

Нужно лишь найти на двести шестьдесят втором горизонте машиниста насоса по имени Стась и попросить у него табачку: «Бардзо проше едну понюшку. Меня привела до вас святая Барбара». Если Стась ответит, что дорога верная и даст понюхать табачку, значит, с ним можно обо всем договориться.

Разыщу, во что бы то ни стало разыщу Стася на двести шестьдесят втором горизонте!

— Вручаю тебя провиденью, — сказала Тереса на прощанье. — Буду молиться за тебя. Выше голову, россиянин!..

Мы стояли на крыльце дома. Улица уже вобрала в себя стекающую под гору колонну пленных. Все отчетливее слышалось тяжелое шарканье сотен ног и лающие окрики «хальт», «шнель», «форвертс». Опережая колонну пленных, ветер нес запахи давно немытых тел, прокисшего шинельного сукна и зловонных портянок — утром я не ощущал этих удушливых запахов с такой остротой.

Напоследок Тереса обняла меня и крепко поцеловала в губы.

Может, я и в самом деле стал чем-то дорог Тересе? Какой-то философ утверждает, что нам дорог не тот человек, кому мы многим обязаны, а тот, кому мы сами сделали добро, на кого потратили силы души.

Может, в том прощальном поцелуе отпечаталась горькая тоска молодой женщины о любимом, который еще неизвестно, вернется ли и когда? Может, Тереса хотела вдохнуть в меня жизнь?..

5

Среди редких прохожих на тротуаре показался обершарфюрер. Черная фуражка с высокой тульей виднелась издали. Бархатный воротник шинели поднят.

Он только прикидывался невозмутимым и безразличным, а на самом деле высматривал молодую польку в голубом платке и рослого поляка в угольной шинели, то есть меня.

Эсэсовец увидел нас, осклабился и продолжал шагать тем же легким шагом человека, спускающегося с горы. Тереса побежала к нему навстречу и принялась на ходу благодарить. Теперь никакие морозы ей не страшны. Она напишет мужу на восточный фронт, что немецкое командование позаботилось о ней, солдатской жене. А что касается рождественского гуся — пусть пан офицер только прикажет... Мордастый благосклонно кивнул.

Он уже со мной поравнялся, и меня обдало запахом одеколона. Он с брезгливой гримасой подтолкнул меня коленом к обочине тротуара и что-то буркнул при этом конвойному.

Мимо конвойного шагнул я в слякоть мостовой. Мелкий каменный порожек показался мне высоким-высоким. Словно упал с этого порожка в бездонную пропасть, откуда нет возврата.

Я успел оглянуться на Тересу.

Она смотрела вслед с болью и надеждой, словно только сейчас вот, когда вновь увидела меня в колонне угольных каторжников, в полной мере оценила жертву, принесенную мной ради благополучия «ди ганце фамилие».

Больше всего на свете я боялся при тогдашнем моем состоянии запамятовать имя машиниста насоса; горизонт, где его следует искать, и пароль, пароль, без которого к тому машинисту бессмысленно обращаться.

Позывные жизни!

Ну, а если бы я забыл пароль? Бросился бы, черт меня побери, вниз головой в старую штольню. Клянусь своей свободой! В ту самую штольню сверзился рассеянный «капо». Впрочем, если говорить правду, — его пришлось легонечко подтолкнуть. Это сделал Банных по приказу подпольного лагерного центра...

Держать тогда в своей памяти какие-нибудь сведения — носить воду в решете. А все-таки постарайся, бедная головушка, запомнить все, что нужно! Пойми, дырявая башка, мне сейчас ничего нельзя выронить из памяти!

— Стась, Стась, Стась, Стась!!! — исступленно шептал я про себя, маршируя, как под команду. — Двести шестьдесят второй горизонт... Проше бардзо едну понюшку! Стась, Стась! Проше бардзо едну понюшку! Мне указала сюда дорогу святая Барбара. Сама святая Барбара!.. — повторял я бессчетное число раз.

Каждый день пребывания в лагере был теперь мучительнее прежнего. Товарищи мои, соседи по нарам, те, с кем я толкал одну вагонетку, Банных и Цветаев или Степа Остроушко, они ведь не знали обстоятельств, из-за которых мой побег был невозможен! Еще подумают, что я просто-напросто струсил.

Нет, я не смел осудить товарищей, если бы они про себя или вслух обвинили меня в трусости. Но в ушах звучала небрежная угроза касательно «ди ганце фамилие». Как он лихо присвистнул тогда, проведя рукой вокруг шеи и как сам себя схватил за шиворот. Перед глазами так и торчит вздернутый воротник шинели; вот на черном бархате правая петлица с двумя эсэсовскими молниями, вот левая петлица со знаками различия обер-шарфюрера...

Поделиться же планом побега с товарищами я мог лишь после того, как повидаюсь со Стасем. А если план рухнет? Если машинист насоса Стась не назовет доброй мою дорогу к нему? Не даст понюхать табачку, когда я попрошу у него? Зачем же вселять в товарищей обманчивую надежду?

Не сразу мне удалось разыскать на двести шестьдесят втором горизонте машиниста насоса Стася.

Я шепотом сообщил ему пароль.

Стась долго и сердито молчал, как бы пораженный наглостью какого-то оборванца, который клянчит у него табачок. При этом он насквозь буравил меня взглядом острых глаз.

Может, все-таки я что-то позабыл и неверно произнес пароль?

С бьющимся сердцем ждал я отзыва.

Да, дорога, которую указала мне святая Барбара, — верная. Но я совершенно напрасно рассчитываю разжиться у него табачком. Дело в том, что табак вообще запрещено брать с собой под землю, — а то еще какой-нибудь самоубийца вздумает в шахте закурить. Впрочем, несколько крошек, самую малую малость он, может быть, наскребет...

Я готов был броситься на шею этому Стасю, с губ едва не сорвалось имя Тересы, меня остановило его пасмурное лицо.

Стась неторопливо полез в карман, добыл в его недрах понюшку выкрошенного нюхательного табаку и протянул мне. Но сделал это так неприязненно, будто его принуждают против воли отдать последнюю щепотку, которую он берег про запас — «только отвяжись от меня поскорее...».

В тот же вечер я поделился планом побега с соседями по нарам. Мы решили спрятаться в шахте вчетвером. Но излишне доверчивый Стена Остроушко проговорился об этом в присутствии Шаблыгина, вернее сказать, тот каким-то образом подслушал разговор. Пришлось и Шаблыгина принять в компанию, уже сверх комплекта.

Ведь полякам придется кормить нас в течение двух, а может быть, трех недель! А я теперь — сам пятый.

Местные патриоты, владельцы потайного приемника, перехватили немецкую радиопередачу, из которой было ясно, что войска Первого Украинского фронта готовят большое наступление на Силезию. Можно было ждать прихода наших еще до дня святой Барбары, недели за три до рождества. Понятно, почему эсэсовцы так нервничали. Ходили слухи о срочной эвакуации концлагеря в глубь Германии. Возле больничного барака пристреливали вконец изможденных.

Конвойные пересчитывали пленных, когда колонна входила во двор шахты и когда выходила оттуда. Значит, лучше всего инсценировать побег со двора. Тогда у эсэсовцев не возникнет подозрение, что кто-то спрятался под землей.

Назавтра, когда нас гнали в шахту, я снова увидел Тересу у края тротуара. Я сделал такой жест, словно скручиваю воображаемую цигарку, а затем поднес ее ко рту и как бы склеил языком. Несколько раз я прикладывал пальцы к губам, тут же отнимая их, и делал вид, что выпускаю табачный дым.

Конвойный покосился на меня. Но что он мог понять? Решил, что клянчу папиросу. А Тереса торопливо закивала, и я понял, что она уже осведомлена о моем разговоре со Стасем...