Первые шаги

— Что ж, Семен Гурьич, рыба ищет где глубже, а человек — где лучше, — заплетающимся языком отвечал городовой.

Они сидели втроем в комнатке рядом с мастерской, за столом, уставленным дешевыми закусками. Бутылка водки на две трети уже опустела, и содержимое почти полностью попало гостю. Стаканчики с водкой стояли также перед Антонычем и Григорием, но хозяева только подносили их к губам, беспрерывно наполняя большой стакан гостя.

— Поддержи парня без меня, хороший из него хозяин выйдет: видишь, месяц поездил и на мастерскую заробил, — притворяясь опьяневшим, просил Антоныч городового. — Клим парень с умом. Кого надо уважить, завсегда сумеет. Меня навещал и про него не забывай…

Григорий, слушая старших, услужливо подвигал гостю то селедочку, то редьку.

— Как ходил к тебе, так и к нему ходить буду, — заверил городовой, опрокидывая очередной стакан, и залез всей пятерней в тарелку с закуской. — Пусть с тебя пример берет, в люди выйдет. Вон тебе какое счастье подвалило, дядя-то не даром наследство завещал…

Антоныч должен был на следующий день уехать с возчиками в Петропавловск. Дня три назад он похвастался городовому, что получил письмо из России — дядя дальний, очень богатый человек, детей не имел и перед смертью все имущество отказал ему. Тогда же они обмыли будущее богатство. Сегодня был прощальный пир, заодно и ввод «Клима» в права хозяина мастерской: ему «продал» мастерскую «Катков», с полного одобрения своего «покровителя». Блюститель порядка уже убедился, что с переменой хозяина шкалики не исчезнут.

…Потапов вернулся из своей поездки три недели назад. Через два дня после его приезда в мастерской чуть не до утра шло партийное собрание подпольщиков. На нем и была Аксюта Железнова, когда к ней в избушку ворвались посланцы Павла Мурашева.

Уже перед рассветом она подошла с Антонычем к дому и сразу же услышала плач и причитания Евдохи. Испугавшись, Аксюта позвала Антоныча с собой. Им пришлось долго убеждать перепуганную старуху, пока она открыла дверь.

Евдоха с плачем рассказала про ночных посетителей, о том, что те стояли у их ворот…

— Не иначе, как этого мерзавца Мурашева рук дело, — сказал Антоныч, взглянув на Аксюту.

Побелевшая, как стена, Аксюта не плакала, но от ужаса у нее закружилась голова.

— До утра я у тебя побуду, а с завтрашнего дня пусть Гриша у вас ночует, пока Мурашев не уедет из Акмолинска. Из Кокчетава не достанет, — говорил ей старый слесарь.

— Да кто ж таки были? — прислушавшись к словам Антоныча, спросила Евдоха.

— Видно, Павел послал обормотов, чтоб меня на поруганье увезти, — тихо сказала Аксюта.

— Да батюшки! Что ж теперь делать-то? — в испуге запричитала старушка. — Коли он, так еще приедут…

— Скоро уедет в Кокчетав навовсе, а пока нас Кирюшин друг покараулит, только о том не говори никому. Не плачь, мамынька! — успокаивала Аксюта свекровь.

До утра сидели Антоныч с Аксютой в кухоньке, разговаривая вполголоса.

— Пожалуй, не плохо будет для конспирации, если Гриша открыто станет заглядывать к тебе, — говорил слесарь Аксюте. — И тебе защита от разных проходимцев, и лишних разговоров не будет о том, почему молодой слесарь не женится…

Аксюта покраснела. «Пойдут про меня нехорошие разговоры», — подумала она. Антоныч догадался о беспокойстве молодой собеседницы.

— Товарищи будут знать правду. Кирюша, вернувшись, худого не подумает, — ласково сказал он. — Свекрови объясни, что Клим товарищ Кирилла, хоронится от врагов и что дома у него жена не хуже тебя. Евдоха Васильевна молодец, никому ничего лишнего не сболтнет. А что разные кумушки наплетут чепухи, так это не беда. Наши девушки революционерки, когда надо было, называли себя невестами совсем незнакомых товарищей…

Антоныч начал рассказывать Аксюте про работу подпольщиц в далекой России. Слушая его, она перестала беспокоиться о том, что соседки про нее будут сплетничать: удобнее договариваться с Гришей о делах…

— Неприятно только, что Никитиха перестанет уважать. Хоть и купчиха, а хороший человек, — сказала она.

— А ты подскажи свекрови: пусть она Никитиной расскажет, когда та приедет к вам, как тебя чуть не увезли бандиты, посланные Павлом. Если б, мол, чужой человек на крик не прибежал, тут ведь близко, так и не знай что и было бы. А к тому добавит: «Сама я просила, чтоб заходил он к нам. Человек смирный, Аксюта, кроме Кирюши, ни о ком не подумает, а от других защита нам будет». Поверит и, пожалуй, одобрит, — посоветовал Антоныч.

Уехать сразу после собрания Федулову было нельзя: Витя Осоков с обозом па Спасский завод за медью поехал, надо было ждать его возвращения. Федулов считал, что задержка даже полезна: за три недели можно Потапову в революционной работе помочь и придумать причину для своего отъезда из Акмолинска.

Письмо о «дядином наследстве» они сочинили с Дмитрием. Он же помог оформить в правах на мастерскую «Клима Галкина», с которым Дмитрий крепко подружился с первой же встречи. Трифонов очень любил Антоныча, но не чувствовал себя с ним равным, держался как ученик перед учителем. Григорий казался ему проще и чем-то напоминал Валериана. Возможно, серыми глазами, лукавой усмешкой, задором…

…Высушив до дна бутылку, городовой, качаясь, встал.

— Пора идти, дела не ждут, — икая, сказал он.

— И то, Фаддей Гордеич! Нешто мы не понимаем.

Григорий подхватил его под локоть: еще шлепнется, чего доброго. Городовой покровительственно поглядел на него.

— Ты-то не хуже Семена Гурьича… ик… понимаешь уважение к начальству… ик… А то есть и непонимающие, — с трудом проговорил он. Чувствуя, что ноги плохо держат, предложил: — Доведи, друг… ик… до дома.

Григорий подмигнул Антонычу, и когда совсем раскисший гость простился со слесарем, пожелав успеха в делах, повел его по улице.

…Вечером все друзья — Антоныч, Григорий, Дмитрий, Аксюта и Осоков, закрыв плотно окна, сидели в той же комнате. Аксюта хозяйничала за столом, наливала чай из большой красной кастрюли, угощала всех домашними булочками, испеченными ею Антонычу на дорогу. Не сговариваясь, все вспоминали только о хорошем, много шутили и смеялись.

— Поди, завидуете, — поддразнивал Потапов Дмитрия и Витю Осокова, — что Антоныч меня благословил ухаживать за нашей Аксютой?

Аксюта с Осоковым хохотали, Антоныч улыбался, а Дмитрий, пряча грусть, шутливо угрожал:

— Подожди, получишь нагоняй от жены…

Григорий, вытаращив глаза, с наигранным испугом спрашивал Антоныча:

— А неужто Кате скажешь? — Потом, почесывая затылок, раздумчиво процедил сквозь зубы: — А вдруг еще Кирюша, вернувшись, шею намылит… А? Вот те и поухаживаю на свою голову…

— Не бойся, Григорий Иванович, — сквозь смех успокаивала его Аксюта, — Кирюша бить не будет! Вон и мймынька против ничего не говорит.

— Спой нам тихонько что-нибудь, Аксюта! — попросил Антоныч.

Взглянув мельком на Дмитрия, Аксюта запела:

Пела она вполголоса, задушевно и выразительно, глаза у нее потемнели, стали грустными. И слова и мелодию Аксюта придумала сама, про него — Кирюшу.

Дмитрий, опершись локтем о стол, не спускал с Аксюты взгляда, совсем забыв о товарищах. Ему было невыносимо больно, что поет она не для них, а для того, далекого. Всю нежность, любовь, богатство своей души отдала ему. «Да понимает ли „сокол ясный“, чем он владеет?» — размышлял с горечью Дмитрий. Мог ли бы Кирюша вот так любить, как любит он, Дмитрий, ничего не требуя? Скажи ему Аксюта: «Если бы первого встретила, полюбила бы тебя», — и он был бы счастлив. Но он для нее товарищ, такой же, как и все сидящие здесь…

«Она больше не избегает меня потому, что верит, будто увлечение мое прошло и я люблю Валю, — думал Дмитрий. — Бедная Валя, она, наверно, так же любит меня, как я Аксюту…»

Когда Аксюта замолчала, Дмитрий словно проснулся. Чтобы скрыть тяжелую душевную боль, он начал оживленно шутить. Антоныч пристально посмотрел на него и тотчас же отвернулся, но Дмитрий заметил взгляд слесаря. «От него не спрячешь душу. Только он один и понимает, что я переживаю», — подумал Дмитрий с неосознанной обидой на Аксюту. Но Аксюта еще во время пения тоже поняла, что с ним происходит, и, как ни упрашивали, петь больше не стала.