Избранное

Егоров. Не сердись, товарищ. Партизан имеет право на любые вопросы. (Лежащему под рогожей.) Ты, Паша, не хочешь высказаться?

Молчание.

Раз сама совесть наша молчит, дело ясное. Голосую. Кто против принятия этого человека в наш истребительный отряд... пусть поднимет руку.

Старик. Чего, в герои не просятся... туды самовольно вступают.

Егоров. А ты, Паша?

Молчание. Егоров снимает с его лица рогожу. Тот лежит с открытыми глазами.

Паша, Павел... ты что? Ты слышишь меня, Паша?

Молчание. Ближние сдёрнули шапки. Егоров прикрыл вновь лицо мёртвого.

Итак, единогласно. Ну, дай я поцелую тебя, новый Колесников!

Татаров (зло и настойчиво). В губы, в губы!

Егоров обнял Фёдора. Где-то вверху лестницы шум и голоса. Слышна команда: «Ganzer Zug halt! Link, um! Rich euch!» [32] И, сбросив с себя личину, выпрямившись в рост, сумасшедший устрашённо прижимается к стене.

Егоров. Приготовьтесь, товарищи.

Все, кроме Фёдора, сбиваются в кучку на правом ближнем плане.

Ольга. Итти в ногу, глядеть легко, весело. На нас смотрят те, кто ещё сегодня вечером сменит нас. Красивыми, красивыми быть, товарищи!.. (Фёдору.) Вставай, Федя. Пора... (Тихо.) Всё еще любишь её?

Фёдор. Да.

Фёдор присоединяется к остальным. За дверью показываются люди.

Татаров. Раньше в барабаны били при этом. Я в описаниях читал. Что-то не слыхать...

Мальчик шарит шапку на нарах.

Старик. Шапку-то оставь, Прокофий. Тут недалеко.

Дверь открылась. Входят солдаты, Шпурре, Мосальский. У офицера фотоаппарат в руке.

Татаров. Видать, карточку будут сымать на память. Своим мамашам пошлют!

Шпурре (показывая на выход, свистяще). Добрро пожжаловат!

Все разом двигаются вперёд. Конвойный офицер предупредительно выставляет руку — три пальца.

Егоров. По-трое, значит...

Короткое замешательство, никто не смотрит в глаза друг другу. Егоров выбирает глазами первую партию.

Ну, я пойду (Фёдору), ты, конечно, и...

Татаров. ...и я. Пойдём, пойдём... я им покажу, я им покажу, сволочам, как наши умирают. (Фёдору.) Ты на плечо мне опирайся, Андрей. Плечи-то у меня пока здоровые.

Фёдор. Ничего, я сам. (Ольге.) Если увидишь мать, объясни ей... я не был пьян в ту ночь, накануне. Я просто не спал тогда две ночи, негде было...

Солдаты окружают их и уводят. Последним покидает подвал Мосальский.

Ольга. Слушайте, офицер... Офицер говорит по-русски?

Мосальский наклонил голову.

Здесь есть беременные.

Мосальский (поморщившись от слова). Верёвка выдержит, мадмуазель.

Ольга (упавшим голосом) ... и дети!

Мосальский. Вы задерживаете меня, мадмуазель. (Прокофию.) Сколько тебе лет, Статнов?

Прокофий (с вызовом). Семнадцать.

Иронически поклонившись, Мосальский уходит. Уже по своему почину Прокофий поднимается по ящикам к окну.

Народу сколько нагна-али...

Он вынул тряпку из пробоины в окне. Ветерок пахнул в лицо его горсткой снега. Снова пальба зениток.

Дедушка, а что... Сталин большого росту?

Старик молчит, он слушает гул наверху.

Ольга. Где ты, отец, Сталина видел?

Старик. Так, по сельскому хозяйству видались. Диковинку я одну вырастил... (Точно видя заново.) Залища просто-орная была, и нас поболе тыщи. А пустынно вроде и как-то каменно. И вошёл один человек, и враз местечка лишнего не стало. Тесно стало и пламенно.

Мальчик отвернулся от окна. Всё затихло. Слышен дважды повторённый на площади возглас: «Сталин, Сталин!» Голос замирает на полуслове.

А росту он будет вполне обыкновенного.

Залпы зениток ближе и громче.

Салют, что ль, заместо барабанов дают?

Прокофий (вцепившись в решетку). Дедушка, парашуты, парашуты. В небе тесно стало, дедушка!

Он соскочил, уткнулся в колени старика, и всё, что скопилось за день, разряжается теперь нестыдными, ребячьими слезами.

Сталин, Сталин пришёл...

Видны бегущие ноги в окне. Смятое полотнище парашюта розовым облаком застилает его на мгновенье. Потом кто-то, вопя: «И-эх ты, злое семя!» — вышибает прикладом забитое досками окно. И тотчас несколько человек, громыхая и крича, спускаются по склизам в сумрак ямы, и первым из них — Колесников. После яркого полдневного снега они ослеплённо молчат.

Колесников. Чужих нет? (Ольге, кивнув на выход.) Встреть мать. (Двум с карабинами.) А ну, пошарьте под корягами. Может, налимишко найдётся.

Двое уходят во тьму соседнего подвала. Женщина беззвучно плачет. Колесников всматривается в лица людей.

Фёдор Таланов... Фёдор!

Все молчат.

Прокофий. Троих наверх увели. Теперь уж и не догонишь.

Из соседнего подвала слышен голос: «Дай сюда фонарика, Андрей Петрович... налима держу. Руку лижет. Тут запасный выход есть».

Колесников. Иду.

Он уходит. Ольга шагнула к пареньку в шинелке, который, засучив рукав, зажал локоть ладонью.

Ольга. У вас кровь, товарищ.

Паренёк (ещё в возбужденьи атаки). Разве убережёшься в этой суматохе!

Ольга наспех рвёт платок для временной перевязки, паренёк шарит глазами по подвалу.

Старик. Аль что потерял, сынок?

Паренёк. Не-е... А как отступали мы в прошлом месяце, пожалел я старичка одного. Сбежал я к нему на обочинку, прижал ко грудкам... «Не горюй, говорю, дедушка... Русские вернутся. Русские всегда возвращаются». И последнюю горбушечку в пазуху ему сунул...

Ольга. Вот и всё пока, только не гните в локте.

Паренёк. И весь месяц я его во снах видал. Подойду — «потерпи, скажу, дедушка... скоро придём. Дай только обозлиться маненько. Ведь русского обозлить — проголодаешься!» А у меня установка такая: слово дал — держись...