На сопках Маньчжурии

Цацырин тоже подошел.

— Да, мы, социалисты-революционеры, вступаем в единоборство с самодержавием, — отвечал Дядя миловидной девушке в коричневом платье. — Мы отдадим всю свою кровь, но заставим царя пасть на колени.

Он гордо поднял голову, и во взгляде его Цацырин прочел упоение.

Епифанов и Цацырин возвращались вместе. Шагали, как солдаты, в ногу по бульвару между каштанами и молчали. Наконец Епифанов сказал:

— Вот это я понимаю! А то мы листовочки разбрасываем, а городовые, Сережа, их подбирают. Забастовкой стращаем. А что капиталисту наша забастовка? А тут человек подошел, пулю в лоб — и с седла долой. Небось поостерегутся тогда сосать из нас кровь.

Цацырин слушал товарища и старался найти то верное и четкое, что должно было определить его собственные мысли и чувства. Но впечатление от выступления приезжего было настолько сильно, что он не мог найти ничего столь же сильного для возражения.

«Но ведь это же от „Народной воли“!» — сказал он себе наконец.

Уходить в эту минуту к себе, в одиночество, не хотелось, и Цацырин свернул к Епифанову.

— Настя, ты все корила нас, что нет среди нас Степана Разина, — сказал Епифанов жене, — а вот слушал я сегодня одного человека, так он, ей-богу, Степан Разин. Встаньте, говорит, как мужчины, и кровь у них возьмите. Кровь брать надо! Уговорами не уговоришь.

— Кто ж этот новый Степан Разин?

— Назвался Дядей. Был и выбыл — и все у меня в душе повернул.

Против ожидания Цацырина Настя отнеслась к известию о проезжем революционере осторожно. Она налила всем по тарелке борща, а остатки, где были фасоль, грудинка и картофель, поделила между мужем и гостем.

— Так он куда тебя звал, Епифанов? В шайку, что ли?

— Вроде что в шайку.

— И ты вступил?

— Не вступил, дурак!

— Ну и слава богу!

— Чего же «слава богу»? Ты же все плакалась по Степану Разину? Нет, мужикам бабу никогда не понять!

Епифанов снял с веревки около печи полотенце, вытер лицо. Движения его были замедленны и торжественны, как у человека, который узнал нечто чрезвычайно важное и о себе самом думает теперь гораздо значительнее.

Цацырин стал говорить о кружках, о просвещении, без которого невозможно ничто. Епифанов слушал его равнодушно.

— Нет, братец, кружок есть кружок… Напиши кружок на бумаге и увидишь попросту — ноль. А тут подошел, пулю в лоб — и с седла долой!

— Наше дело — рабочее, весь рабочий класс, понимаешь? Солидарность, а не пуля в лоб!

— Понимаю, что кишка у тебя тонка. Тут надо свою жизнь отдать, а ты мне зубы заговариваешь.

Расстались холодно, недовольные друг другом. Цацырин спускался по тропинке. Были уже сумерки, а Епифанов все стоял наверху, крутил цигарку и, прикуривая, ломал спичку за спичкой.

3

С раннего утра Грифцов знакомился с городом.

Город был южный, все здесь было не так, как в Питере или Москве. Жаркое солнце, пышные бульвары, многоводная река, полная пароходов, буксиров, барж; базары, громкий, шумливый торг. Извозчик провез его по заводским кварталам, мимо заводов «обществ» бельгийских, франко-русских и прочих. Далеко живут хозяева, капиталисты и банкиры, а здесь, на русской земле, стоят их заводы… Вот судьба русского человека!

Знакомясь с городом, Грифцов, как всегда в таких случаях, запоминал расположение улиц, переулков, высматривал проходные дворы, оценивал высоту заборов. Все могло пригодиться в критическую минуту.

Поэтому он чуть ли не последним подошел к дому либерального адвоката, где было намечено собрание.

Одной стеной дом выходил на улицу, тремя остальными — во двор, усыпанный желтым песком. За двором к реке спускался сад, и здесь, на самом обрыве, сейчас сидели гости в шляпах, в картузах, а иные даже в форменных фуражках.

Первым в саду Грифцов увидел Цацырина, который не сводил глаз с калитки.

— Слава богу, — сказал Сергей, — а я уж напугался за вас.

Утром он узнал, что самойловские работницы, уже решившие бастовать, передумали. Пойдут с жалобой на хозяина к губернатору. «Бастовать боязно, говорят. Лучше губернатору пожалуемся. Ты что, сукин сын Самойлов, спросит губернатор, слово давал? Давал… Обещал? Обещал… Так как же ты, этакий-разэтакий, нарушил свое слово? Бог это позволяет, или царь?» Вот и решили идти, не собьешь их с этого.

— Значит, от забастовки и от поддержки рабочими других заводов отказались?

— Отказались. Пойдут просить.

Либеральный адвокат вышел на поляну. Протянул к собравшимся руки и сам себе пожал их, что означало, что он пожимает руки всем.

— Господа, будем совещаться здесь или в доме? Преимущества вот этого лона природы… и преимущества зала в доме… — Адвокат пространно развил свою мысль.

Решили совещаться на поляне.

Открыл собрание мужчина в белом кителе, бухгалтер, главный организатор завода «Итальянского общества».

— Господа, наш город переживает чрезвычайный момент, и очень хорошо, что к нам прибыли товарищи из Питера. Они помогут нам… Предоставим слово…

Грифцов поднялся. Он сказал, что желание женщин пойти к губернатору с жалобой на хозяина — это неизбежная ступень в развитии рабочего сознания: еще верят власти и думают, что она обуздает капиталиста! Отговаривать бесполезно, но нужно предупредить, что со стороны властей неизбежно будут эксцессы. И в ответ на эти неизбежные проявления произвола нам, товарищи, нужно готовить общегородскую стачку. Может быть, поддержать ее железнодорожным узлом?! Может быть, почтой и телеграфом?! События возникли на экономической почве. Стихийное недовольство, стихийную демонстрацию мы должны превратить в политическое недовольство и политическую демонстрацию… так, товарищи!

Он говорил сжато, точно и чувствовал, что подчиняет себе собрание.

— Слишком ответственно наше время, слишком знаменательно, чтобы нам можно было остаться пассивными наблюдателями, регистраторами; надо идти к цели — революции — и этой цели подчинить все.

Глаголев стоял, прислонившись плечом к стволу старой груши, слушал и помаргивал веками. Это помаргивание придавало ему простодушное, недоумевающее выражение, и с этим недоумевающим выражением он стал говорить…

Его знали почти все, если не в лицо, то понаслышке, Грифцова знали немногие.

— Я понял предыдущего оратора так, — начал Глаголев тоненьким голосом, всегда производившим странное впечатление, потому что этим тонким голосом говорил рослый, плечистый мужчина. — Я понял предыдущего оратора так, что идти к цели, к революции он думает путем политической демонстрации… Я позволю себе спросить вас, уважаемый товарищ: в понятие политической демонстрации вы вкладываете забастовку или также и уличное шествие?

— Если потребуется, то и уличное шествие…

— Итак, следовательно, в данном конкретном случае вы предлагаете учинить уличную демонстрацию рабочих фабрик и заводов и сочувствующей нашему движению интеллигенции? А скажите, уважаемый товарищ предыдущий оратор, не считаете ли вы нужным вооружить демонстрантов знаменами и лозунгами: «Долой самодержавие!» и «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!»?

Он щурился, помаргивая веками, и странно: его тонкий ломающийся голос больше не казался не соответствующим ему; наоборот, казалось, что только этим голосом и можно передать все оттенки мысли, которые сейчас встают перед ним.

— Да, считаю.

— Так, так… Я вот что еще предполагаю, господа… Я предполагаю, что предыдущий оратор, который говорил довольно торопливо… только в силу торопливости не упомянул крестьян… Может быть, на эту демонстрацию следует пригласить еще и крестьян из соседних деревень?.. — Глаголев наклонил голову и смотрел исподлобья на собрание и на Грифцова.

По поляне пробежал смешок. Несколько человек оглянулось на Грифцова. Он сидел спокойно, оперев подбородок на кулак. Однако румянец выступил на его щеках.

— Да, и крестьян! — отчетливо сказал он.

— Ну, вот видите… и крестьян!.. — Голос Глаголева сломался, но всем показалось, что именно вот так, сломавшись, он как раз и подчеркнул то, что нужно было подчеркнуть. — Вот видите, куда призывает нас молодой оратор… Проанализировав его короткую речь, мы можем установить, что цель, к которой он нас зовет, имеет очень мало общего с революцией. Для нее есть специальное слово — бунт! Да-с, уважаемый оратор, бунт! И если она даже и не будет бунтом, то всеми русскими людьми будет, к сожалению, воспринята как бунт. Вы не настолько наивный молодой человек, чтобы не понимать, куда это приведет. Я говорю с полной ответственностью: подобные демонстрации наше движение к революции не только затормозят, но в худшем случае даже и вовсе приостановят.