Секретарь обкома

София Павловна засмеялась. Но ей, видимо, еще было очень больно смеяться, она прижала руки к груди.

— О да! — сказала. — Знаю я про твое «легко». Каждый год говоришь так о следующем годе. «Легко», «легко»! Васенька, ни меня не обманывай, ни себя. Никогда, милый, у тебя легко не будет. — Она дотянулась рукой до его щеки, погладила ласково, нежно. — Тебя что-то тревожит? — спросила, всматриваясь в его лицо.

— Да, Соньчик, — ответил он напрямик. — Я хочу прочесть тебе одну бумагу. Очень серьез-ную. Послушаешь?

— Конечно.

— Тебе не трудно?

— Читай, читай.

Василий Антонович вновь, и в который уже раз, читал свое письмо, адресованное Центральному Комитету, и вновь подробно рассказывал об Артамонове, о Высокогорской области:

— Там замечательный народ, Соньчик. Но состояние дел такое, экономика расстроилась настолько, что даже сам Карл Маркс, если бы туда приехал, ничего бы сделать не смог. Артамонову придется за это ответить. И в то же время жаль человека. Ты меня понимаешь?

София Павловна долго думала. Лежала с закрытыми глазами.

— Знаешь, — сказала она. — А мне больше жаль тех, кого он довел до такого тяжелого состояния. Ты утверждаешь, что он честный человек. Честный человек должен был прийти и давно подать в отставку, а не стараться обманным путем добиваться славы и почестей. Очень странно, Вася, я тебя не узнаю, что ты до сих пор не отослал это письмо.

— Соньчик! Ну как ты не понимаешь. Могли бы меня неправильно понять. Что я завидую Артамонову, подкапываюсь под него. Условия по сути дела и у них и у нас равные. А он вот гремел, даже и сейчас еще как-то все о нем да о нем в газетах пишут. А мы…

Назавтра письмо было вложено и заклеено в большой конверт, на конверт с обратной стороны легли пять круглых сургучных печатей…

В конце октября, когда София Павловна уже ходила по комнатам в теплом махровом халате, когда по вечерам сиживала за столом и разливала чай, когда все чаще они с Василием Антоновичем возвращались к разловору о поездке в какой-нибудь из крымских санаториев, Василия Антоновича вызвали в Москву.

Юлия давно переехала к Владычину, в ту уютную квартирку, которая ей так нравилась. В ее комнате поселился Павлушка, потому что, в ожидании, когда молодоженам дадут жилплощадь в одном из новых домов химкомбината, Майя переселилась к Денисовым, и они с Александром по-прежнему занимали бывший кабинет Василия Антоновича.

— Ребятушки, — говорил им Василий Антонович, собирая вещички в чемодан. — Берегите, пожалуйста, мать. Не давайте ей до моего возвращения выходить на улицу. Ей еще нельзя. Знаете, какая она легкомысленная! Наглотается холодного воздуха, и опять что-нибудь…

При этих сборах была и Юлия.

— Дорогой Василий Антонович, — сказала она. — Ваши ребятушки-детушки всецело и полностью заняты собой. Если вы хотите, чтобы легкомысленная София Павловна раньше времени не наглоталась холодного воздуха, надо обращаться к ветреной, неположительной, не слишком устойчивой морально Юлии Павловне.

— Хочу и обращаюсь, — сказал Василий Антонович. — Юлия Павловна, пожалуйста…

— Знаете, это не совсем правда, — сказала не сразу нашедшаяся Майя. — Я не согласна, что нам с Шурой нельзя верить. Пожалуйста, Василий Антонович, не думайте так…

Поезд гремел колесами сквозь ночь. Василий Антонович не спал. Ему уже сообщили по телефону, что, кроме него, на Президиум ЦК вызваны Артамонов и члены бюро Высоногорского обкома, вызван из Приморской области Ковалев, вызваны секретари обкомов других областей, граничащих с Высокогорской. Предстоит большой, трудный, суровый разговор. Как все пойдет, как повернется? Спать было невозможно. Надо бы зажечь свет да почитать книжку, которую он захватил с собой. Но не хотелось беспокоить полковника, храпевшего на верхней полке. Василий Антонович только чиркал спичками, закуривая одну за другой пахучие сигареты нового сорта с антиникотиновыми фильтрами.

За окнами громыхали станции, свет фонарей врывался в купе. Затем опять устанавливался мрак, и в этом мраке хотелось поскорее вычитать то, что предстояло назавтра в Москве. Василий Антонович не раз бывал на заседаниях Президиума ЦК, в Кремле. Он знал приемную, где люди ожидали вызова в зал. В ней почему-то всех одолевала жажда, и поэтому на столике в соседней тесной комнатке всегда стояли батареи бутылок с нарзаном, боржомом, вишневыми, лимонными, апельсиновыми шипучими водами. Знал Василий Антонович и узкий зал заседаний. Окна, как войдешь, — справа. Посредине длинный стол, покрытый зеленым. По обе стороны его сидят члены Президиума. Во главе — там, где микрофон усилителя, — место председательствующего. Атмосфера строгая, требующая продуманных слов и точных фактов. Ни у кого там нет времени, чтобы выслушивать досужие рассуждения, красноречия никому не надо.

К тревоге ожидания примешивалось и неприятное чувство, возникшее при чтении только что, перед самым отъездом, полученного письма от Суходолова, — даже Соне не успел его показать. Суходолов писал из Высокогорска, что до него дошли результаты голосования на областной конференции. «Глас народа — глас божий, — вспомнил Василий Антонович эти строки. — Шестьде сят с лишним голосов против — это первый звонок тебе, Василий». Шестьдесят с лишним! — видимо, голоса против Огнева молва относила на счет Василия Антоновича. Покачал головой, читал мысленно дальше: «Черствость никогда не укра шала человека и черствый человек никогда не кончал хорошо. Я человек, не радующийся чужим бедам, но я убежден, и день тот недалек, когда тебе придется расплачиваться за свою черствость. Я радуюсь другому — тому, что вырвался от тебя, что работаю не с тобой, а с Артемом Герасимовичем Артамоновым. Это совсем иной тип руководителя, широкого и не мелочного».

Вот так — широкий и не мелочный. А что же он, Василий Антонович, — узкий и мелочный? Может быть, именно это скажут ему завтра на том высоком, строгом заседании?

Чем, чем закончится завтрашний день? «Что будет, что будет, что будет?» — стучали колеса вагона. Вагон раскачивало и мчало, мчало и мчало сквозь ночь…

56

Сидели с Лаврентьевым в кабинете Василия Антоновича. За окнами кружился слишком ранний, неустойчивый, реденький снежок. Мерно постукивали часы, и мирно текла беседа двух секретарей.

Василий Антонович листал потертую, истрепанную в карманах, записную книжку в клеенчатом переплете.

— Непременно, Петр Дементьевич, проследи, чтобы дорогу дотянули до Чиркова, — говорил он, отмечая карандашом очередную запись. — Деревня должна иметь должный вид. Поверь мне, через год-два там от экскурсантов и туристов отбоя не будет. Кажется, они хотят строить специальное здание под кружевную мастерскую. Помочь им надо. Да, а вот с Заборовьем… — Василий Антонович сделал вторую отметку. — Они планировали, — а мы, помнишь, поддерживали их в этом деле, — ставить на Жабинке плотину и строить межколхозную электростанцию. Лучше бы не тратить на это такую уймищу средств. Есть принципиальное согласие — подключить ряд наших районов к государственным высоковольтным электросетям. Нет смысла себя обманывать и, кое-как добившись электрического освещения в колхозах, считать, что они у нас электрифицированы. Вот, когда и машины закрутятся на электрическом токе, тогда, значит, мы тоже выполним план ГОЭЛРО. Дальше. Не упускай, пожалуйста, из виду молодую доярку Торопову. Помнишь, я рассказывал о своей поездке к ним в колхоз на катере?

— Знаю ее. Пока ты был в Москве, о ней «Старгородская правда» большой очерк дала.

— Вот видишь! Очень интересная девчонка. Может стать выдающимся мастером своего дела. — Василий Антонович поставил следующую птичку. — Насчет картинной галереи в Озёрах… Договорился. В область пришлют пару передвижных художественных выставок на целый год. Их можно будет провезти по кустам колхозов и совхозов. А в «Озёрах» пусть будет выставка Соломкина. Может, тоже экскурсантов привлечет. А помещение — отличное. Его под школу бы переоборудовать, под интернат для ребятишек, под детский сад, подо что хочешь.