Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Что тут? Что? — Анна Саввична наклонилась к Варваре. — Да говори же, Варюшка, что?

— Как раз возле холмов он выбежал наперед машины, — всхлипывая, продолжала Варвара. — Поднял руки и закричал… И я уже ничего не видела и не слышала… Его толкнула машина, и он упал навзничь. Сбежались люди, повыскакивали из машин, подняли Евдокима, положили в машину и увезли. Я только видела, что вся борода у него была в крови. Зараз он в больнице…

— Живой? — спросил Василий Максимович.

— Не знаю. — Варвара смотрела полными слез глазами, скривив губы и захлебываясь плачем. — Его увезли, а я побежала к вам…

— Так вот оно почему возле холмов останавливалась колонна, — как бы думая вслух, тихо говорил Василий Максимович. — Знать, не сдержался братуха, поднял-таки руки… Технику хотел остановить… Эх, дурень, дурень старый… — И к жене: — Я поеду в больницу.

Он выкатил за калитку мотоцикл, вскочил в седло и застрочил по тихой, еще хранившей ночной покой улице.

47

В тот же день, не приходя в сознание, Евдоким Беглов умер. Многим его смерть казалась странной и бессмысленной, и поэтому вызвала в станице разного рода толки и суждения. Говорили о том, в частности, что еще с той поры, когда Евдоким увел из конюшни своих коней и укрылся с ними в горах, он лютой ненавистью возненавидел всякие машины, не мог не то что ездить в них, а даже спокойно смотреть на них; что машины часто виделись ему во сне, гусеницы и тяжелые железные колеса накатывались на него, сдавливали дыхание, и он просыпался с криком и весь в поту; что будто бы, как уверяла Варвара, заслышав возле хаты рокот мотора, Евдоким вскакивал и ночью ли, днем ли опрометью бежал на улицу, что якобы он давно уже грозился уничтожить машины все до единой… Но как? Никто об этом не знал.

— Конечно, изничтожить машины — это же несусветная глупость, ибо первое то, что без машин неможно жить людям, а второе то, что свершить такое никому не под силу, и потому этой брехне нельзя верить, — говорили одни. — А вот то, что к технике вообще, а стало быть, и к нашей нынешней жизни Евдоким издавна питал озлобленность, то это есть чистейший факт, и тут всякий скажет: да, так оно и было…

— Было, да не так, — возражали другие. — Скорее всего этот бородач в черкеске злобу к машинам не питал, а просто был придурковатым от рождения. Потому как нормальный, здравомыслящий человек не стал бы кидаться грудью на гусеницы в момент их движения. А мы что видим? Дурость и ничего больше!

— Выходит, старик намеревался задержать технику в момент ее устремления вперед? Э, куда махнул! Как же такое можно свершить? — удивлялись третьи. — Это похоже на то, как если бы какому полоумному субъекту взбрело в голову войти в Кубань, да еще в момент ее половодья, и грудью остановить течение? Смешно!

— Верно, грудью ни Кубань, ни гусеничный тягач еще никто не останавливал, и тут Евдоким явно не рассчитал свои силенки, а через то и погиб… Но есть законный вопрос: что именно понесло его на эту погибель? Какая такая задумка таилась у него в голове? — доискивались до истины четвертые. — Значит, в голове у него что-то копошилось. А что?

— Не иначе — выпил лишку. Покойник сильно любил спиртное.

— Э, нет! И еще раз нет! Ни водка, ни враждебность к машинам тут ни при чем, — уверяли пятые. — Всему причиной отъезд из станицы Михаила Тимофеевича Барсукова. Вот где таится разгадка. Как только Евдоким узнал, что в «Холмах» Барсукова не будет, он сильно затосковал, выпил для храбрости и попер напропалую. Вот и получается: не надо было забирать от нас Михаила Тимофеевича.

У водителя Новожилина, под гусеницы трактора-тягача которого попал Евдоким, следователь спросил:

— Расскажите поподробнее, как это случилось.

— Сам удивляюсь, как и что произошло, — ответил Новожилин. — Один миг — и готово. Рассудите сами. Я вел тягач, на моем прицепе погружен бульдозер, шел я головным, следом за «газиком», скорость нормальная. Кругом толока и темень, располосованная, как ножом, фарами. И вдруг из темноты в двух шагах от гусениц выскочил человек с поднятыми руками, как все одно какое привидение. Я нажал на тормоз, и в тот миг человек упал… Вот и все, что я видел.

— О чем он кричал? О холмах или о Барсукове?

— Что-то крикнул, а что именно — не знаю. За гулом моторов разве что услышишь?

Следователь попросил Новожилина подписать протокол допроса.

— К тому, что я сказал, следовало бы добавить. — Новожилин взял карандаш. — Как же это он, разнесчастный дедусь, решился кинуться на машину? Смешно даже подумать. По всему видно, тот дедусь был с придурью.

Иначе, совсем не так, как Новожилин, как холмогорцы, думал о случившемся несчастье близ холмов Василий Максимович Беглов. Он не считал своего брата ни ненормальным, ни выжившим из ума и не верил, что Евдоким якобы бросился на гусеницы только потому, что Барсукова не стало в Холмогорской. В этой трагической смерти он видел закономерный конец трудной и в общем-то бессмысленной жизни своего старшего брата. После похорон, придя с кладбища домой вместе с женой, Василий Максимович с грустью посмотрел на ее заплаканное лицо и сказал:

— Анюта, не надо плакать. Мне тоже жалко брата, да что поделаешь. Сам накликал на себя беду.

— Непонятно жил и так же непонятно умер, вот что, Вася, обидно.

— Ничего непонятного в его смерти нету, — ответил Василий Максимович. — Все произошло как по написанному. И ты не думай, погибель Евдокима свершилась не вчера, она, как я смыслю, зачалась давно, еще с его коньков, каковых он увел из колхозной конюшни и подался с ними в банду, и завершилась теперь, с коньками железными. Вот и получается: против чего пошел, в том и смерть свою нашел.

Не давала покоя мысль о том, что Евдоким погиб под гусеницами трактора, в единоборстве с теми самыми моторами, которые так любил его покойный отец и которые Василий Максимович полюбил еще в юности. Летел ли он в степь на своем проворном бегунке, направлял ли в борозду трактор, качался ли в лодке, вытаскивая вершу, а думал о смерти брата. Тот же его вопрос: «Куда идеть станица?» — после гибели Евдокима невольно обратился не только к будущему, а и к прошлому Холмогорской. Подумаешь да поразмыслишь: чего только она не повидала на своем веку! Помнит Холмогорская, как из семи артелек была создана одна и названа «Гигантом»; как через год из колхоза-гиганта снова были образованы мелкие артельки. Помнит Холмогорская и голодный тридцать второй, когда в хлеборобской станице не было не то что куска хлеба, а даже обыкновенной макухи, и когда сваренные в ведре початки кукурузы выдавали как лакомство одним только детям. Помнит Холмогорская и лето сорок второго, пушечные залпы на холмах, спаленные войной сады, разрушенные хаты…

Те юноши и девушки, те подростки и дети, кто сегодня жил в Холмогорской, разумеется, никогда не видели ни заросших бурьяном улиц, ни одичало стоявших, страшных своим видом пустых домов с мертвыми глазницами окон, ни первой артельной пахоты, когда на борозде от истощения падали быки и пахари. Только по рассказам старожилов они знали, что когда-то, давным-давно, в горах, недалеко от Холмогорской, гуляла банда, а по ночам полыхали, освещая половину неба, скирды пшеницы первых холмогорских артельщиков, и им не верилось, что когда-то такими же молодыми, как и они, в станице жили Васюта Нечипуренкова и Аким Бесхлебнов. Они нисколько не сомневались в том, что Холмогорская всегда имела и уличные фонари, которые всю ночь озаряли станичную площадь, и тротуары, и больницу с аптекой, и Дворец культуры с просторным кинозалом, и Дом быта, где есть парикмахерская с мужским и женским салонами, портняжная и сапожная мастерские, и в каждом доме, как что-то обыденное и привычное, телевизор.

Людская память, известно, с годами старится, ее краски тускнеют, точно бы они выгорают под солнцем, и многое забывается. И не удивительно: подрастающее поколение холмогорцев уверено, что в их родной станице испокон веков все было совершенно таким, каким оно есть сегодня. И прекрасная улица Ленина, с тротуарами, обсаженными тополями, всегда была покрыта асфальтом, и всегда в станице стояли четыре школы, из них одна музыкальная; и всегда были магазины, гараж, механическая мастерская, Беструдодневка с ее городскими домами, где были газ и водопровод, и за станицей — молочный завод, а в станице детский сад и детские ясли, — никто не мог себе даже представить, как же без всего этого можно жить! Были они уверены и в том, что и на полях, как и сегодня, всегда работали тракторы и комбайны, и были молочные, птицеводческие, зерновые комплексы, и по дорогам стадами двигались, поднимая пылюгу, грузовики, и куда ни глянь — электричество и моторы, моторы и электричество — как же без этого нынче прожить! И молодые, и немолодые холмогорцы настолько привыкли к тем переменам, которые произошли в Холмогорской, и были они так уверены в прочности и незыблемости своей жизни, что вскоре позабыли и о трагической гибели Евдокима Беглова и об уходе из «Холмов» Михаила Барсукова. Они считали: что бы ни случилось и был ли в Холмогорской Михаил Барсуков, или его уже не было, а жизнь в станице какой была, такой и останется, ибо нет такой силы, которая могла бы что-то в этой жизни нарушить или что-то изменить.