Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие п

Но это не был спор — первый обмен торопливыми фразами, летучими сообщениями, конечно, с некоторым стремлением удивить, заинтриговать. Николай указал на гору Муюксун:

— Вон белеется, вон палатки! Археологи прибыли. Еще раньше нашего. А в город въедем… Двенадцатиэтажный дом при вас начали строить? Троллейбусы пустили. От метро, правда, решено воздержаться — временно…

Николай — вот он, будто и не минуло осени, зимы, вот его спина в той же вытертой до ржавой рыжины кожанке чуть не военных времен, а в круглом зеркальце его смугло–кирпичные скулы; и, видно, тоже рад встрече — как спешил, приехал до рассвета и сколько ждал, пока сядет самолет!

Значит — все хорошо, все в порядке, как и должно. И все сливалось в одно: счастье приезда.

Разговаривая, что–то объясняя девочке, Сергей Павлович каждое мгновенье словно вбирал в себя, впить^ал что видел, слышал, улавливал внезапно обострившимся обонянием — сквозь опущенное оконце, сквозь душок бензина. Запах пустынной пыли, земли, серой, сухой, но хранящей где–то в своих порах влагу или отстой быстрым крылом прошумевшего дождя, а может, — еще горных талых вод. Рассветный неистовый птичий кавардак. Мгновенное громыханье встречных грузовиков, и как в стороне трусил один ослик, другой — больше нет, с каждым годом все меньше осликов. И черно–пенную гамму до самых подолов гор, молочно–розовую пену цветения еще голого миндаля, персиковых, абрикосовых садов — с нежными, слабыми жилками зелени, желтыми брызгами дрока, алыми факелами; а надо всем — тонкий, вездесущий, хмельной медовый аромат.

А ведь осенью уезжал отсюда без сожаления, сытый, пресыщенный, как встают из–за чересчур обильного стола, — означало это, вероятно, жестокую усталость. Но с раннего, еще над холодными снегами, сияния весны света, весны роста дней, когда завершался цикл споров, увязок, табачного дыма, зимний камеральный цикл, — словно очнувшись, приливала, накатывала голодная, радостная, срывающая с места тоска, такая, что можно понять перелетных птиц.

— А что, Сергей Павлович, не всякого слушай: это вы верно. Точь–в–точь и наш командир эскадрильи. Приказ, допустим: бомбовый удар по объекту. Полетели. Ребята у нас какие? Макатюк заходит на объект. Или Стемашин. А ты что? Ты разве отвернешь — пусть какой хочешь заградительный огонь, «мессера»? Перед товарищами тебе тогда — хоть не живи на свете! После Сталинграда и Курской дуги мы и в небе совсем иначе себя чувствовали… А командир собрал — и давай при всех: «Я тебя не к герою, не к ордену, а так, что вовеки веков не забудешь! У кого набрался? Кого слушал? Храбрость выставлять? Самое дурацкое. Цель твоя одна: выполнить задание. Победа. Мертвецы не побеждают. Лучше четверть часа побудь трусом, чем всю жизнь покойником». Вон как! А сам — дважды герой. И точно: не забуду. И если я живой, сцепление вот выжимаю, через все взгоды и невзгоды…

— Как вы говорите: взгоды и невзгоды? Чем больше я смотрю на вас… Удивительный вы человек, Николай! Если б у меня за плечами то, что у вас… о чем рассказываете! Не жаль, после того, крутить баранку?

Вот так вопрос — отнюдь не руководителя к руководимому!

— Жаль с кашей не едят, Сергей Павлович. Все правильно, все нормально. Еще, скажу, сколько дружков завидуют моей здешней работе, в экспедиции. А в горы — как мы, скоро?

— Да оглядимся несколько. И люди слетятся.

— Геодезия уже вся на месте.

— Коллекторы?

— Из студентов этот, Пашка. А товарищ его…

— Валентинов. Мне все уши прожужжали: талант.

— Таланта как раз пока и нет^ Не слетелся. Пашка и то руками разводит.

— Волк, волк!

Что же это, совсем забыли про Лону? Сама с собой мурлыкала, бормотала и вдруг не выдержала — катился, ныряя в сушняке, черный комочек.

— Волк? Ну… Разве что там, куда заберемся, еще остались какие–то волки — помните, Николай, квадрат семнадцать?

— А как же, Серебряное копытце, вы сами и окрестили. Не волк, Леночка, дрофа, большая птица дрофа. Бегает, как страус.

— Копытце–то и вышло вполне серебряное…

— Какая дрофа?

Спросила с гримаской, капризно — и сникла, заскучала. Машину тряхнуло. Скоро город.

— Тебя, что же, мама к отцу послала? — задал в свою очередь вопрос Сергей Павлович. Он обращался с девочкой, как с хрупким предметом.

— Я болела, и мама тогда уже написала папе…

Сергей Павлович хмыкнул.

Въехали на городскую улицу.

Сразу сбросили скорость.

Тесно и шумно, фырканье моторов, стук колес и подков, гомон, крики, полно людей, стройных, подвижных, красивых, с огромными глазами–маслинами!

А солнце ведь еще совсем не высоко, оно глядит прямо на профиль Ленина, выложенный разноцветными камнями на склоне оливковой горы, и зубчатые тени зданий стелились по утоптанной глине незамещенных мест.

И весь городской шум перекрыт громовым грохотом льющейся воды, бешеной реки.

Остренько пахнуло утренним пригорклым дымком…

Квартира отца девочки помещалась на втором этаже нового дома специалистов. Леночку повел Сергей Павлович, а Николай понес чемоданчик с молнией. Недостает, чтобы никто не открыл.

— А не застанем — и ничего страшного, — угадал Николай опасения Сергея Павловича. — Вышли, допустим, на рынок или куда, — дочку же встречают, надо все купить, приготовить, — так ты тогда ко мне, у меня своя есть, только не Леночка — Женечка. Покушаешь, отдохнешь, потом уж обязательно найдем твоего папу.

Но что никакой подобной бестолковщины не грозит, сделалось ясно при первом взгляде на дверь, высокую, двустворчатую, с полированными под светлый орех притолокой и косячками, серьезную, солидную дверь. И правда: не успел дозвонить звонок, она распахнулась, будто ждали за ней. Отец вышел свежевыбритый, кремовый пиджак поверх белоснежного нейлона, хоть час совсем ранний, день выходной.

— Ленка!

А стройная молодая дама с легчайшими, как пух, пышными волосами еще опередила его — кинулась, обняла девочку, хотела было приподнять, но сама нагнулась к ней, целуя.

— Большая, ну какая большая, сколько ты не видел ее, Илюша, два года, три?

— Мы беспокоились, — глубоким басом сказал отец. — Твой маленький братик нездоров, ты еще не знаешь его…

— Увидишь — полюбишь, такой красавчик мужичок…

— Тетя Лёка сама не своя — я не решился оставить ее, простишь, дочка?

— Видишь, все хорошо — вот она! Я же говорила — не в Техасе живем, среди людей, помогут, не бросят. И в аэропорт папа звонил — прилетел, отвечают, вовремя, сел, пассажиры разъехались, все благополучно. Мы так рады тебе, Лена!

— Спасибо вам, товарищи, от меня и от моей жены!

Отец приподнял руку, отчего кремовый пиджак еле уловимо встопорщился, и еле уловимым движением плеч он осадил его.

— Поживет у нас, — улыбнулась дама. — Ее мать пишет — здоровье слабое. Укрепим. И в школу, возможно, доходит здесь до конца года, — Илья Александрович все устроит.

У ней были голубые с искорками в радужине смеющиеся глаза. Она повела за руку Лену, та шла букой, только в дверях обернулась и как бы кивнула, больше, кажется, в сторону Николая, чем Сергея Павловича. Дверь хлопнула.

— Все в порядке, — произнес Сергей Павлович — единственное, что пришлось ему сказать после звонка в ореховую дверь…

«Даже не поинтересовались, кто доставил дочку.

«Илья Александрович» — мне–то что!» И совершенно неожиданно для него самого досадливо мелькнуло: «Да и девчонку взять, Лену: все–таки, что ни говори, трудный характер, рта не раскрыла во время всей встречи, как немая…»

На базе были все в сборе. Геодезия, которая всех опередила. Люди из второй партии с начальником. Два местных специалиста, похожих, как братья: спортивно–сухощавые, притушенный поволокой взор, иссиня–черные щеки. Знатоки троп и падей, друзья, — впрочем, в институтах и центрах знали работу лишь одного — о складчатости куэст, о габбро–диоритах и гнейсах, протерозойских свитах, разорванных сбросами. Одинаково крепкие рукопожатия маленькой ладони. Так, сразу не определишь, кто же из них «тот», а кто лишь спутник его. Два Аякса.