Глубынь-городок. Заноза

просить судьбу, чтоб с ним не случилось ничего подобного. Я люблю его больше всех на свете. Он в миллион

раз дороже для меня, чем ты!

— Зачем ты пришел сюда? — сдавленно проговорила Тамара. — Ну?

Он внезапно присмирел, сел на стул и долго смотрел на нее молча. Потом покачал головой:

— Как ты спокойна и черства! Может быть, ты уже с трудом вспоминаешь и мое имя: ведь все это было

так давно — три месяца назад!

Со странной улыбкой он поднялся и приблизился к ней неверными шагами.

Тамара не шевелилась, горло ей перехватило. Она чувствовала, что он борется с отчаянным желанием

схватить ее за плечи, зарыться лицом в ее платье. Он жадно смотрел ей в лицо, все еще продолжая улыбаться

бесцветной улыбкой, и вдруг сжал ее руку выше запястья. Она вскрикнула негромко, но сейчас же овладела

собой и, не шевелясь, продолжала смотреть прямо ему в глаза. Он сжимал руку все больнее и тяжело дышал,

прерывисто, как умирающий.

Тамара чуть приоткрыла губы, он тотчас выпустил ее и, отступив на шаг, шел пошатываясь. Он пятился

до тех пор, пока не наткнулся на стул; казалось, он сидел бесконечно долго, опустив голову, а она стояла перед

ним, закусив губы. Рука ее висела как плеть. Наконец другой рукой она подала ему шляпу. Он тяжело встал,

избегая смотреть на нее, на глазах поникнув и постарев, пошел к двери. Она опустила веки, чтоб не видеть, как

он будет уходить. И очнулась только, когда смолк успокаивающий стук швейной машинки.

— Это ваш знакомый? — громко спросила хозяйка из-за перегородки. — Интересный мужчина. Не

здешний? Смотрите, смотрите, он же возвращается назад. Бежит бегом. Наверное, что-нибудь забыл?

— Да, забыл! — закричала Тамара и кинулась ему навстречу, больно ударившись о косяк.

— Нет, не так! Только не так. Никогда больше не так! — бессвязно лепетали оба, стоя на пороге

распахнутой двери. Ветер, солнце, дождь, любовь — все обрушилось на них снова.

Для Павла самым главным в жизни были сейчас Тамара и Сердоболь. Никогда не было у него такой

ясности в мыслях, смелости в решениях. Того чувства окрыленности, которое дается человеку счастьем и ничем

не может быть заменено другим. Счастье — это когда наступает то, чего всегда не хватало в жизни. Оно ставит

межевой столб между тем, что было и что станет после. Никогда не бывает таким ясным сознание, как в этот

момент, потому что наконец-то осуществилась полнота чувств.

А в Сердоболе жизнь тоже повернула так круто, так вдохновляюще, что не у него одного захватило дух.

Приехал Чардынин. В кабинете Синекаева, уже нетопленном, собралось человек двадцать. Почти все сидели в

пальто, женщины опустили платки на плечи. За окнами теплился мутный, процеженный сквозь тучи свет

уходящего дня. Весна стояла удивительная: с начала апреля отовсюду, изо всех подворотен неслась звонкая

песня льющейся с крыш воды, но ветер был ледяной. Весь воздух наполнялся иногда таким яростным густым

крутящимся снегом, что Сердоболь исчезал в белом мареве. Но выглядывало солнце, и снег уже превращался в

летящие лепестки: они плыли сверху, снизу — со всех сторон.

Прибежал Барабанов в накинутом щегольском полушубке и круглой меховой шапке, которую он сдвинул

несколько на лоб, приобретя сразу ухарский и небрежный вид.

Гвоздев был в серой гимнастерке, перепоясанной желтым ремнем с бронзовой звездой. Разбегаясь ото

лба, волосы его лежали влажными вороновыми перьями. Полуприкрытые глаза вдруг поднимались, серые

зрачки придавали лицу стальную остроту. А вообще-то лицо было молодым, любознательным, с яркими, плотно

сжатыми губами.

— Здесь Сбруянов? — спросил Чардынин, оглядывая всех и здороваясь.

Тот встал, мешковатый, безотказно дисциплинированный.

— Здесь, товарищ секретарь обкома.

— А Гвоздев?

— Я. — И приподнялся, неприметно играя насмешливым взглядом: “Меня, Гвоздева, не заметил? Ну-

ну…”

Шашко с готовностью достал блокнот, примостил его на жирных коленях. Гвоздев держал карандаш

между пальцами, как папиросу, и смотрел в окно: весна, весна, ан и зима!

— Хотел я с вами посоветоваться, — сказал Чардынин. — Вот вы хлебушек часто сдаете за счет крепких

колхозов, да и картофель тоже. Нет, это не только в районе начинается, но и от нас — обкома, облисполкома

идет. Хотя, сознаюсь, в противовес решениям ЦК. Бывает, не хватит для плана тридцати-сорока тонн в

последний момент, не хочется плохо выглядеть, ну и просим вас, товарищ Гвоздев, товарищ Шашко, —

подмогните! А несдавшие колхозы продолжают висеть на шее района гирей. Хозяйство в целом топчется на

месте. За несколько лет скота у нас не прибавилось, а область тем не менее смогла дать мяса в два раз больше.

Как? Покупали скот у населения. В частном пользовании коров стало чуть не втрое больше, чем у колхозов.

Кредиты, взятые у государства, шли на покупку скота для… государства же!

— А чем плохо, если колхозник погодует телочку три года и сдаст нам готовую коровку? — явственно

пробормотал кто-то, сомневаясь.

— А тем, что мы разлагаем и колхозы и колхозников. Некоторые приспособились: по две коровы

продают, шесть-семь тысяч выручают, а другой на трудодни за два года столько не получит. Колхозное стадо у

нас в заброшенном состоянии. Даже в лучших колхозах спрашиваю: где телочки от коров, которые дают по

двадцать пять литров? Ни одной нет, всех на базу сдали: они крупные, вот их и пустили на мясо, а оставили

растить мелкоту.

— Корма… — опять вздохнул тот же голос.

Чардынин живо обернулся к нему:

— Вот именно! В них уперлись. Порядок надо на земле наводить, другого выхода нет. Ну, побеседуем?

Даст это пользу делу, не потеряем время впустую?

Улыбка чуть тронула губы Гвоздева.

— Если после разговора будут приняты меры.

— Конечно, иначе и собираться не стоило.

Чардынин оглядел всех. Ему нужно было чувствовать ответное движение в слушателях.

— Земля у нас дошла до стыдного состояния, товарищи. Тот, кто собирает по семь центнеров зерна с

гектара, еще кое-как сводит концы с концами. А если меньше, то хозяйство работает уже в сплошной убыток.

Может быть, кто скажет: а что же раньше-то думали? До седины дожили, хозяйствовать не научились?

Действительно, чего проще, казалось: в первый же день после войны и начать с земли как основы всего:

добывать торф, возить известь, удобрять поля. Но ведь мы не сидели сложа руки. В каждой работе есть свои

закономерности. Идеи, как бы ни были они великолепны, сами по себе бездейственны, пока жизнь не подведет к

ним вплотную. Так же как и учение сильно только учениками, а не количеством цитат, пущенных из него в

обращение. Мы в нашей области, которая досталась нам в головешках и развалинах, прошли несколько трудных

этапов. Они уже позади. Вспомните, товарищи, какими были скотные дворы: коровы по рога в навозе! Иногда

дешевле вставало перенести хлев на новое место, чем вычистить его. Что сделали тогда коммунисты? Взяли

лопаты, пошли на фермы. Работали сами и повели людей. Потом наш новый сорт льна, он стал рычагом, поднял

материальную заинтересованность колхозников. Но разве мало мы за него боролись? Сколько этот вопрос

жевали в министерстве: мол, машины для него не приспособлены, кондиция другая. Так придумайте новые

машины, говорили мы. Следующий этап: строили крытые тока по всей области, чтоб сохранить этот самый лен;

тысячи помещений! А к нам еще присматривались, не очень доверяли: выдюжим ли? Но мы подняли и это. Вся

наша работа с первого дня была прежде всего укреплением веры. Это сложная работа, товарищи. Партия

завоевывает любовь народа каждый день своими делами. Вы, сердобольские коммунисты, тоже понимаете это.

В прошлом году мы с вами строили силосные ямы, взяли большие обязательства по мясу и молоку. Мы худо