Наши знакомые

— Я помню. Я, правда, все помню. И… что у меня заиндевели волосы — тоже помню…

Альтус внезапно и густо покраснел, словно мальчишка. Густой румянец залил его загорелое лицо.

«Господи, он же мальчик! Взрослый мальчик!» — подумала Антонина.

— Вот и наши! — задохнувшись, сказала она. Выражение досады промелькнуло в ее глазах.

Чуть позже приехал Степанов, потом все пошли на перрон и, как водится, долго и бессмысленно стояли у вагона. За две-три минуты примчался длинноногий летчик Устименко, и все они вместе отобрали Альтуса у Антонины. Но он все время поглядывал на нее и, когда пришло время прощаться, протиснулся именно к ней и сказал негромко, ей одной:

— До свидания, Туся. Я постараюсь поскорее приехать. В конце концов можно себе такое позволить.

Его лицо с мальчишески растерянным и недоумевающим взглядом было так близко, что она ощущала его дыхание. Но тотчас же поезд тронулся, и Альтус на ходу вскочил в вагон. Она не смотрела, отвернулась, слышала только все ускоряющийся стук колес и настойчиво-веселое вокзальное оживление.

— Ну, Тоська, — сказала Женя, — что ты? Муху проглотила?

Они вышли из вокзала все вместе.

Садясь в мотоцикл, Антонина сказала:

— Ваня, а вдруг бы ты меня, например, немножко покатал?

— А бензин чей? — спросил он.

— Твой.

— Так. И катать тебя надо быстро?

— Быстро, — ответила она, — очень быстро.

Глаза ее блестели.

— Хорошо, Ваня?

— Хорошо, Туся.

Он сел в седло и поставил ноги на педали.

— Я психолог, — сказал он, — не правда ли, Туся?

— Да, психолог.

— Но мне всегда были противны женщины, не умеющие скрывать свои чувства…

Он нажал стартер, дал газ и подергал опережение. «Харлей» обогнул площадь и понесся по Лиговке. Антонина закутала колени и подтянула к себе козырек, чтобы не так стегал ветер. Сидоров сидел на седле спокойно, прямо, широко раскинув руки на руле. Лицо его в очках-консервах и в шлеме было непохожим, незнакомым. Минут через десять они миновали «Путиловец» и вылетели в темную, глухую ночь. Все было смутно кругом, ветрено, снежно.

— Ну, берегись, Туся! — крикнул Сидоров, повернувшись к ней, и сразу переменил позу, — почти лег на руль. «Харлей» круто взвыл, ветер ударил с такой силой, что у Антонины перехватило дыхание, шоссе точно взвилось. В Урицке, в Володарской, Стрельне клаксон хрипел непрерывно. Она закрыла, глаза, зажала лицо ладонями.

— Сто! — крикнул Сидоров, дальше она не расслышала.

— Десять! — крикнул он опять.

Мотоцикл все время кренило, он шел ровно, порою что-то пело в нем…

Они вернулись домой в час ночи.

— Это обошлось мне в энное количество литров бензина, — сказал Сидоров, — эти капризы, ужасающие притом, нашей Т у с и.

— Ты знаешь, Тося, — вдруг вспомнила Женя, — по-моему, я тогда не поздравила тебя с Новым годом. Вы убежали гулять, и я не поспела. С Новым годом, Антонина Никодимовна, с новым счастьем!

— А что? Неплохо выразилась старуха. Примите и от меня, дорогая Туся!

Теперь Сидоров называл ее только Тусей, и Антонина не сердилась. У него выходило смешно, но чем-то похоже на Альтуса.

11. Он болен

Из Москвы она получила от Альтуса короткое письмо. Начиналось оно так: «Давеча, на вокзале, хотелось мне многое сказать, но как-то не вышло. Впрочем, писать обо всем этом я затрудняюсь, страшновато, что ли. Давайте пока попереписываемся немного…»

Она ответила.

И если не считать писем, которые она получала и писала сама, то все было по-прежнему. Она вставала рано, чтобы к восьми быть уже на комбинате, ложилась не раньше двух — надо было много читать и специальных книг, и разного другого; с каждым днем интереснее и как бы словно шире становилось жить. У нее уже было много знакомых, и к весне вдруг случилось так, что все вечера у нее сделались занятыми — ее звали наперебой, и она не могла и не хотела не ходить туда, куда звали, — эти ее знакомства были ее гордостью, ее очень большой радостью, очень большим смыслом. Ее звали на семейные праздники, с ней советовались, искали ее дружбы.

Вначале ей было приятно, что, когда она приходила, ее встречали так, как когда-то она встретила Женю, но потом она забыла об этом и уже не замечала той маленькой, трогательной суеты, которая организовывалась вокруг нее, едва она входила.

Уже Сидоров поручал ей проводить собрания домашних хозяек, и она отлично их проводила, хотя и робела вначале. Уже были у нее дела, и не только связанные с детьми: была и подписка на заем — но целым шести корпусам; она входила в культурно-бытовую комиссию и немало делала в клубе; ее слушали при распределении очередности ремонтов квартир — она очень хорошо знала, кому как живется на массиве.

Теперь она не конфузилась больше, приезжая в здравотдел, или в наробраз, или в райком комсомола. С ней были приветливы, многие называли ее запросто — Тося.

И основное дело ее шло хорошо. При яслях она организовала маленькую консультацию — во многом тут помогла ей Женя, — консультация была филиалом районной и сразу очень привилась. Потом возникла идея создания на массиве своего патронажа, то есть своего учета рождаемости и консультации на дому каждой матери. И патронажных сестер она подбирала вместе с Женей и с Иерихоновым, долго обсуждая каждую кандидатуру, советовалась, спорила.

Так наступила весна.

В июне октябрята и пионеры массива были отправлены в лагеря, и она сама с Федей через день, через два ездила туда, сидела вечерами у костров, работала, купалась в речке, загорала…

Федя вытянулся и говорил только об автомобилях.

В августе Сидоров велел ей ехать в отпуск.

— Куда же я поеду? — растерянно спросила она.

— Странно. Куда люди ездят? В дом отдыха хочешь?

— Хочу, — неуверенно сказала она.

— Доставать путевку?

— Да.

— В Новый Петергоф хочешь?

— Все равно.

— «Все равно», — передразнил Сидоров, — что значит «все равно»?

Она поехала в Новый Петергоф и прожила там десять дней, как живут во всех домах отдыха. Ела четыре раза в день, спала во время «мертвого» часа, играла в баскетбол. Жужжали комары, было весело, в гостиной всегда бренчали на рояле. Но на одиннадцатый день она «скисла», как сказал про нее инструктор физкультуры, и целый час просидела у телефона — узнавала у Жени, нет ли ей писем на ленинградский адрес.

Писем не было.

Она не поверила Жене и сама съездила в Ленинград. Когда она подымалась по лестнице, перед ней шел почтальон. Она его окликнула. Он дал ей два письма сразу. Она села здесь же на ступеньку и прочитала письма. Дома поцеловала Федю в обе щеки и в нос, потом выпила кружку хлебного кваса и позвонила Жене в клинику.

— Знаешь, — сказала она, — я получила.

— Ну что? — деловым тоном спросила Женя.

— Приедет.

— Врешь! — крикнула Женя.

— Честное слово.

— Когда?

— В сентябре, должно быть.

— Ну, поздравляю! — сказала Женя. — Слышишь, поздравляю. А ты когда оттуда приедешь?

— Откуда «оттуда»?

— Да из Петергофа.

— Я уже приехала.

— Ну, это свинство, — сказала Женя. — Не отдохнуть! Как это можно! Просто свинство. Значит, ты из дому?

— Да. Что Оля?

— Стоит возле меня.

— Пусть она скажет что-нибудь по телефону.

Оля произнесла пыхтя:

— Мама.

В это время позвонили — пришел Родион Мефодьевич, привез посылку от Альтуса. Антонина развернула — это была какая-то ни с чем не сообразная вещь — не то шаль, не то одеяло, не то на стенку вешать.

— А что? Очень красиво! — сказал Родион Мефодьевич. — Здорово со вкусом подобрано, верно?

— Верно! — согласилась Антонина. — Поразительная штука. Если бы к ней была еще инструкция, что с ней делать. Вы сами Альтуса видели?

— Немного видел, — сказал Степанов.

— Что он?

— Худой. Живет трудно…

И задумался, глядя в окно.

— Что же трудно? — беспокойно спросила Антонина.