Ивушка неплакучая

— Случайно, говоришь?

— Знамо дело, случайно, — спокойно подтвердил Тишка. — Сдоньжили нас тогда бйрюки, спасу от них никакого не было. Средь бела дня, прямо у дворов, резали телят и ярчонок… Вот мы и уговорились устроить облаву на волчишек…

— А можа, покойник Павлушка Угрюмов навел вас на мой след? — осторожно выпытывал Пишка.

— Да что ты, ни в коем разе! — решительно возразил Тишка. — Говорю тебе, сами мы сговорились, потому как житья от бирюков не стало… — Тишка оборвал свою речь, поскольку был напуган мгновенно изменившимся лицом Епифана; щеки на этом лице дергались, губы припадочно посинели, глаз метался туда-сюда, будто искал и не находил укрытия.

Наскоро распрощались. Тишка лишь первые минуты скреб у себя в затылке, усиливаясь понять, что же могло произойти с Пишкою, отчего это он вдруг «помушнел», сменился с. лица, но стоило Непряхину повстречаться со словоохотливым старым почтальоном, как он сейчас же забыл и про Пишку, и про его внезапную угрюмость.

Епифана Курдюкова судили выездным судом на открытых заседаниях в новом клубе села Завидова. Обвинительную речь произнес знакомый уже нам прокурор, который был в тот день не в духе, потому что утром его пригласил в райком Владимир Кустовец и в не слишком осторожной форме намекнул служителю Фемиды об уходе на пенсию. Прокурор же считал, что ему рано подавать в отставку, что только к шестидесяти годам он и обрел настоящую форму, познав все тонкости, извивы и нюансы юриспруденции. Он говорил свою исполненную гневного благородного пафоса речь, но пылающий его взор почему-то не пронзал, как должно было бы быть, подсудимого, а воткнулся в сидящую в первом ряду Фе-досью Угрюмову, будто опа была повинна в том, что погиб ее брат Павел, а заодно и в том, что прокурор в скором времени должен уйти на пенсию. Сама же Феня не слышала Прокуроровой речи: тщательно выверенная, с искусно вмонтированными в нее эмоциональными взрывами, она не задевала ее души, летела и мимо ушей, и мимо сердца. Феня глядела только на Пишку, и скорее скорбными, недоумевающими, чем ненавидящими, глазами.

Епифану определили высшую меру наказания, «вышку», как констатировал уравновешенный всегда и оттого казавшийся бесстрастным Апрель. Однако Президиум Верховного Совета Российской Республики счел возможным заменить расстрел пятнадцатью годами лишения свободы.

Так-то вот и разрешилась одна из бесчисленного ряда человеческих драм, начало которым положил сорок первый год. Но до конца ли разрешилась? Этого уж никто но мог знать.

32

Жизнь между тем шла своим чередом, своим порядком.

Накопив деньжишек, сельский житель раздумывал, куда бы их с наибольшею пользой употребить. Одни иоложили на сберкнижки, другие поспешили обратить в материальные ценности, «в движимое и недвижимое». Газовые плиты, холодильники, стиральные машины, телевизоры заняли свои места в большинстве домов, которые постепенно вслед за соломенными стали менять и шиферные свои кровли на более надежные крыши из белого, оцинкованного, или покрашенного зеленою краской железа. На некоторых подворьях объявились автомобили, которые сразу же лишили покоя завидущую и нетерпеливую бухгалтершу Надёнку Скворцову. Вернувшись однажды из правления раньше положенного часа, она все поглядывала в окно, не идет ли домой муж, и, едва оп ступил через порог задней избы, горячо заговорила:

— Ты что же, Авдей, думаешь?! Долго ли так будет продолжаться?.. Каждый божий день то меня, то тебя Точка в район и область по разным делам командирует, а машину у него не допросишься. Вот я и говорю: пора своей обзаводиться. У людей уж «Москвичи» и «Запорожцы» во дворе стоят, только у нас у одних…

— Постой, постой, Надежда, — перебил ее Авдей, — а ты подумала, где мы возьмем такую пропасть денег?

— Подумала, — сказала Надёнка, значительно подмигнув матери. — Я ведь, Авдеюшка, не ты!.. У.меня есть план… Мама, принеси-ка вчерашнюю газету! — И, пока мать отыскивала в передней «Сельскую жизнь», продолжала с большим энтузиазмом — Считай, что автомобиль, пускай не «Волга», но «Москвич» или «Запорожец», уже в нашем с тобой гараже, я уж и кирпич для гаража выписала…

— Что же это за план такой? — вяло спросил Авдей.

— Можно сказать, замечательный, гениальный план. И простой, как все гениальное.

— Ну, ну, — немного оживившись, заинтересовался Авдей, — выкладывай, что у тебя там.

Надёнка взялд из материных рук газету.

— Читал? V

— Нет. Когда бы мне…

— И напрасно. Во, глянь! — Надёнка подозвала мужа к столу, развернула газету, ткнула пальцем в подчеркнутые красным карандашом строчки. — Прочитай вот это.

— Ну и что же? — пожал плечами Авдей, рассеянно пробежавший глазами по заметке.

— Как — что?! — возмутилась Надёнка. — Когда ты только у меня научишься думать, Авдюша! Соображать надо, милок!.. Гражданин Савоськин купил всего-навсего один лотерейный билет и выиграл «Москвича», а если купить их, тех билетов, штук, скажем, восемьсот, по поскольку пачек, так, чтобы шли номер за номером… По теории вероятности… Понимаешь? Ну?! Умница у тебя жена?..

— Не сказал бы, — Авдей улыбнулся. Спросил, однако, хмуро: — Это ты, Надежда, всерьез?

— Все рассчитано, до тонкости… На автомобиль наших с тобой сбережений не хватит, а на лотерейные билеты ка-нибудь наскребем, не бог весть какая сумма!..

— Гляжу я на тебя, Надежда, баба ты вроде толковая, грамотная, а рассуждаешь, как дите малое, неразумное…

— Не дурее твоей…

— Не смей! — заорал он, мгновенно осатанев. — Не смей касаться ее своим языком!.. Слышишь, Надежда!.. Не смей, ты не стоишь и мизинца этой женщины!..

— Ну и уходи опять к… — фыркнула Надёнка, бурно дыша. Но все-таки осеклась, замолчала, сказала примирительно: — Злой ты какой стал, Авдюша, пошутить уж нельзя… Замотался, поди, со своей техникой. Плюнул бы на нее да пошел вон в кладовщики…

— Без тебя знаю, где мне быть, — сказал он и, постепенно остывая, посоветовал: — И вот что я тебе скажу, Надежда, выбрось-ка ты свой «гениальный план» из головы и никому больше про него не сказывай, не смеши людей, не позорь ни себя, ни меня, ни вон ее, — кивнул он на притихшую за печной перегородкой тещу.

Надёнка промолчала, но от затеи своей не отказалась. Двумя месяцами позже в доме Матрены Дивеевпы Штопалихи уже проверялась таблица выигрышей.

Электрическая лампа, размеров неправдоподобно великих, в человечью, пожалуй, голову, свисала на длинном и толстом, как канат, шнурке чуть ли не до самого стола, за которым сидели друг против друга Штопалиха и ее дочь. За ними молча и сумрачно наблюдал, нервно покусывая сигарету, Авдей, прислонившийся к дверям передней комнаты.

— Ну что, сейчас отправляться за «Москвичом» аль на завтра отложим? — спросил он, злорадствуя.

— Отвяжись, не до тебя… — огрызнулась Надёнка.

— Не мешай нам, Авдюша, — взмолилась и теща, вытирая платком свое вспотевшее, крайне озабоченное, раскрасневшееся лицо, — не то собьемся, запутаемся вконец…

— Лучше бы ты ушел куда-нибудь, — сказала Надёнка.

— Это можно, — сейчас же согласился Авдей, направляясь к входной двери, — желаю удачи. — И шагнул за порог.

Надёнка, хмыкнув, обиженно поджав губы и вскинув круглый подбородок, лукнула ему вслед:

— Поду-у-умаешь!

Оставшись одни, продолжали свое занятие. Перед развернутой таблицей проверялась пачка за пачкой.

— Опять мимо? — время от времени осведомлялась страшно озабоченная Надёнка.

— Рядышком прошмыгнул… — сообщала, хмурясь от напряженного внимания, Штопалиха. — На одну лишь циферку не сошлось…

— Погоди, еще сойдется, — говорила, подавая матери очередную пачку, Надёнка. В голосе ее, однако, уже не было прежней уверенности.

— Должна сойтись… — поддерживала в ней боевой дух мать.

Остановила их работу прозвучавшая за окном песня:

На побывку едет Молодой моряк…

Вслед за песней ввалились в избу и ее исполнители — двое бравых военных в матросской, тщательно отутюженной форменке. Это были Минька и Гринька.