Семя грядущего. Среди долины ровныя На краю света

- Спасибо!

- Посмотрел бы я на тебя в бою, - насмешливо ответил Савинов, пришпорив серую.

И хотя в словах его Глебов не мог не уловить тонкой, но едкой насмешки, он все-таки подумал о Савинове гораздо лучше, чем тот заслуживал.

На другой день после занятий к Емельяну подошел Савинов, как всегда, с таинственной улыбочкой, подчеркнуто корректный и доверительный.

- Ты куда сейчас направляешься, товарищ Глебов?

- Хочу пойти поужинать, - ответил Емельян и решил воспользоваться подходящим случаем - поговорить с ним о дне рождения Марьяны. - Ты не желаешь компанию составить? Давай пойдем в ресторан "Москва", посидим, поговорим.

- Поговорить с тобой я всегда рад, только место ты предлагаешь не совсем подходящее для разговоров. Послушай, Глебов, - Савинов взял Емельянова за портупею, - поужинаешь немножко позже. А сейчас давай зайдем ко мне на полчасика. Мне нужно с тобой поговорить.

- Какие ж могут быть серьезные разговоры натощак?

- Да полно тебе, Глебов: серьезные разговоры. Я тебя так давно не видел и, представляешь, соскучился.

- Ну что ж, пойдем, - согласился Емельян и на этот вариант. О Марьяне он обязательно должен поговорить, потому что вчера Галя уже второй раз спрашивала: "Ну как, пригласил Савинова? Он будет у нас?"

Кабинет Савинова был во дворе политотдела, во флигеле - небольшая, мрачноватая комната: под окном росла густая желтая акация и заслоняла свет. Стол, диван, три стула, несгораемый шкаф - вот и вся меблировка. Хозяин усадил гостя на диван, сам сел на стул напротив и начал, как бы между прочим:

- Ну как сборы проходят? Ты доволен?

- Дело, конечно, нужное, - ответил Емельян, ожидая чего-то главного: не напрасно Савинов зазвал его к себе. Просто так у него ничего не бывает.

- Да, разумеется, учить вас надо, ученье - свет, как сказано в писании. А вот в каком - не помню. Подскажи, если знаешь. Только вот снимать с границы всех начальников застав… как ты считаешь - правильно это?..

- Почему всех? Через одного, - резко ответил Емельян, сообразив, что в учебных сборах Савинов уже видит какой-то криминал. А тот по ответу Глебова понял свою торопливость и попытался отвлечь на другое:

- Нет, я считаю - это хорошо, что вас собирают здесь. Все-таки город, на концерт, в кино полезно сходить, лекцию послушать. Романчик можно завести… с Марьяной, например. - И влажные глазки Савинова совсем сощурились, только щелочки остались. - Она баба видная и хваткая, уцепится - не отпустит. Сама ночью в постель придет.

- Тебе и это известно? - вспыхнул Емельян.

- Мы все знаем, товарищ Глебов. Служба такая у нас. А ты не смущайся. Мы, что, монахи?.. Только не дай себя окрутить. Парень ты холостой - возьмет да и женит. А это тебе пока ни к чему. Рано.

Доброжелательный мягкий тон Савинова придал Емельяну равновесие. Сообразил, что напрасно у него сорвалась фраза: "Тебе и это известно?" - решил как-то поправиться.

- Брось ты, Савинов, изображать из себя какого-то пророка. "Все знаем…" Как раз, чего надо, того и не знаешь.

- Например?

- А того не знаешь, что моя старшая хозяйка в тебя влюблена. Только и знает, что о тебе говорит: красавец мужчина и все такое прочее.

На Савинова такое сообщение произвело нужное впечатление: к официантке из ресторана "Москва" он и сам давно приглядывался, но, узнав, что она живет с авиаинженером, потерял к ней всякий интерес. А недавно сестры Шнитько начали интересовать советскую контрразведку уже совсем не как женщины. Пока что в руках особого отдела были всего лишь кой-какие подозрения и предположения и совершенно никаких улик. Было известно, что гитлеровская разведка располагает очень подробными и удивительно достоверными данными об авиационном полке и лихорадочно интересуется танковой бригадой. На подозрение были взяты многие, в том числе и сестры Шнитько. Было известно, что аккордеонист ресторанного джаза - резидент немецкой разведки. Но его пока что не арестовывали. Конечно, Савинов не мог об этом не то что сказать, даже намекнуть Емельяну Глебову. Предложить ему оставить квартиру Шнитько было бы неосторожным шагом.

- Почему-то я об этой Марьяниной любви слышу впервые от тебя, - заинтригованный Савинов нетерпеливо помялся на стуле. - К твоему сведению, я с ней, можно сказать, и не знаком, если не считать самых безобидных и банальных фраз, которыми обменивается посетитель ресторана с официанткой.

- Вот она и хочет поближе познакомиться. Послезавтра день ее рождения, и она приглашает тебя к себе в гости.

- Вот как! - Савинов задумался. Он умел быстро анализировать факты. - Значит, пригласила официально? Или как?

- Просила меня привести тебя.

- И кто там будет?

- Никого: она, Галя да нас двое.

- А твой друг, танкист, с которым ты в прошлое воскресенье… Как его фамилия?

- Титов? Он не нравится ей, - ответил Емельян и подумал: "Ничего себе - все знает".

Савинов опять походил по комнате, вслух роняя краткие комплименты в адрес Марьяны, - это делалось нарочито, для Емельяна, - а мысль его билась совсем над другим. Конечно, надо пойти. Всегда настороженный, ко всему и во всем подозрительный, Савинов не допускал и мысли, что Марьяна интересуется им как мужчиной, с которым можно завести роман. Значит, нужен он ей совсем для каких-то иных целей. "Но для каких? Зачем?" - спрашивал себя Савинов, а вслух отвечал Емельяну:

- А я, пожалуй, приду. Представь себе, она мне тоже нравится. - И потом, уже прощаясь, на пороге, вдруг возвращаясь к первоначальному разговору, сказал сдержанным голосом: - Значит, на занятиях разыгрываете задачи по вторжению немцев. А послушай, до меня как-то не доходит - это что ж, на случай войны с Германией? Так, что ли?

Емельян интуицией почувствовал, куда клонится мысль Савинова, ответил довольно недружелюбно:

- Мы всегда должны быть готовы отразить любое вторжение, независимо от того, что это будет - война, провокация, пограничный конфликт, - все равно.

Савинов промолчал. На том и расстались.

До того как прийти к сестрам Шнитько, Савинов выяснил, что день рождения Марьяны прошел еще три месяца назад, и, следовательно, субботнюю вечеринку она придумала исключительно ради встречи с ним. Это еще сильнее подогревало в нем любопытство, порождало уйму различных догадок и предположений, среди которых он отдавал предпочтение той, которая гласила, что Марьяна - ни больше ни меньше как агент немецкой разведки, разоблачить и обезвредить которого было давнишней мечтой Савинова. Все это естественно: охотник ставит капканы на зверя и часто видит во сне бьющихся в капканах лис и бурундуков. Пограничник мечтает задержать нарушителя, и не какого-нибудь безобидного перебежчика, а именно вооруженного матерого шпиона. Контрразведчик мечтает разоблачить вражеского агента.

А между тем гитлеровская разведка вовсе не дремала. Ее агентура работала, что называется, не покладая рук, особенно в пограничной полосе. Готовясь к скорому нападению на Советский Союз, фашистская разведка собирала самые подробные сведения о дислокации, вооружении, боеготовности советских частей, особенно тех, с которыми предстояло вести бой в первый день войны. В секретных сейфах немецких штабов хранились довольно подробные данные: где какая наша часть размещена, ее состав и вооружение, командный состав, даже привычки командиров, адреса их квартир, время, когда они выходят из дому, по какой дороге следуют в штаб. Все это гитлеровцам нужно было на случай войны: они готовили на нашей земле свою пятую колонну, которая по сигналу из-за рубежа в самое трудное критическое время первых боев должна была вонзить нож в спину сражающимся советским войскам.

Нельзя сказать, чтобы в те тревожные предвоенные годы мы были беспечны. О бдительности кричали лозунги, плакаты, заголовки газет, радиорепродукторы, лекторы и докладчики, кинофильмы и книги. О вражеской агентуре говорили много, пожалуй, слишком много. Все хорошо в меру. Но даже самое отличное лекарство, если его давать людям "лошадиными" дозами, принесет только вред. Чрезмерная бдительность порой порождала излишнюю подозрительность, недоверие к людям. В субботу вечером, как и было условлено, Савинов пришел в дом к сестрам Шнитько вместе с Емельяном Глебовым. Подарил "имениннице" стеклянную вазу и бутылку шампанского. Опять на круглом столе в гостиной стояла бутылка сухого вина и графин водки, опять пел патефон "про муки ревности, про жгучую любовь". Внешне как будто все было так, как в прошлое воскресенье, но не было уже той взволнованной теплоты и естественности, доверчивой непринужденности. Чрезмерная внимательность сестер к Савинову, которого, оказывается, звали Александром, слишком заметное усердие Марьяны раздражали Емельяна. Это не была ревность - просто он не мог понять, чем Савинов заслужил такое особое внимание. Глебов почему-то думал, что Савинов будет вести себя сдержанно, настороженно, так сказать, "в рамках" своей профессии. Но, к удивлению, Александр Савинов много пил, заставлял пить других, ел, смеялся, шутил, танцевал и даже запел неожиданно красивым голосом "Славное море - священный Байкал". Матовая бледность исчезла с его лица, уступив хмельному румянцу. Емельян, напротив, пил меньше, чем в прошлый раз, учиться танцевать и не пытался, но когда Савинов запел - подтянул: он любил песню, обладал хорошим слухом и приятным тенором. Он чувствовал себя почти трезвым и сразу заметил, как сильно опьянели Савинов и Марьяна. Он видел, как, не стесняясь ни сестры, ни Емельяна, развязно до неприличия льнет захмелевшая Марьяна к Савинову, так, что даже Савинов, кажется, несколько смущен ее неумеренным, необузданным пылом и пробует немножко охладить его. Еще не было и двенадцати часов, когда Марьяна закрыла патефон, погасила большой верхний свет в гостиной - осталась гореть настольная лампа, - возбужденная и усталая, предложила: