Смотрю, слушаю...

— Почему перебиться? — отвечала кухарочка, краснея так, что становились невидными родовые пятна. — Здесь нам нравится. Воздух чистый. С горы красиво смотреть на степь. Мне здесь очень нравится.

— Лучше не надо, как здесь. Слышь, Ванюшка?

— Будете строиться или квартиру ждать?

Кухарочка залилась румянцем:

— Ох, квартиры! Эти квартиры! Я, честное слово, нажилась в квартирах! Внизу — стук. Вверху — грюк. Там стул заскорготел. Там телевизор включили. Там магнитофон. Кто на диван ляжет, и то слышно. Ночью где ребенок заплачет или ругаются — все слыхать.

— Я вас понимаю.

— И вы такого мнения? Так вы скажите моему Ване. Он вас послушает, — моляще смотрела мне в глаза. — А то он квартиру хочет. Вы скажите ему. Он вас послушает.

Я качал головой, улыбаясь:

— Нет уж. Увольте, Валюша.

— Я вас очень прошу. А то вот вы говорите, угонюсь ли я за Качкаянами. Дак как же я угонюсь, когда я сердце надорвала в тех квартирах от шумов всяких? Я очень вас прошу.

— Тебя он послушает, Ванюшка! — кричала Пащенчиха.

— Нет, Валюша. У меня тоже расшатались нервы от шума в нашем доме. Но — извините. Ничего я вашему мужу говорить не буду. Найдите общий язык сами, — говорил я.

— Так он бы вас послушал! — просила кухарочка.

— Он бы тебя, Ванюшка, послушал! Ты для него авторитет!

— Знаете, ночная кукушка всех перекукует.

— Правильно, Ванюшка, ночная кукушка всегда перекукует! — кричала Пащенчиха.

17

Бурно, как град на полдневном жару с наших гор, стаивала с моей души боль о маленькой моей родине, и, в круговерти встреч и разговоров, я не успел еще спросить, что же, собственно, сталось с моим Труболетом, что тут такое развернулось, а когда наконец надумал (мы уже спускались с Иногородней, и новостройка опять встала перед глазами), снова увидел все еще выцеживающуюся из окон и дверей склада пыль.

— Ты смотри: до сих пор пыль!

К нам как раз присоединились пообедавшие дома Лена и Иван Колодезные, Нина и Николай Гусевы, тетя Настя, Лида Коровомойцева, Шура, другие, знакомые и незнакомые, хуторяне. И вокруг засверкало:

— Вот в такой пыли мы и работаем! Придешь домой, моешься, моешься и никак не отмоешься. И не откашляешься.

И конечно же, за всех кричала стремившаяся выделиться Пащенчиха:

— Теперь ты убедился, в каких условиях мы работаем? И ты все, как есть, опиши! Ничего не скрывай! Мы тебе все расскажем!

— Да что тут рассказывать? Что скрывать? — грубым голосом говорила тетя Настя, опять подперев рукой подбородок и все с тою же тоской глядя мне в глаза. Эх, мол, счастливая Катя, выучила детей. А ведь на одной улице гуляли! Да и ты ведь на одной улице с Полей гулял, как бы говорил ее вид. — Не поставили вентилятор, вот и все. Что тут рассказывать?

— А кто строил?

— Межколхозная организация! Слышь, Ванюшка? Межколхозная организация строила. Они все так делают. Ты правильно сказала, тетя Настя: они все так делают! — кричала Пащенчиха.

— Да вот Михаил Потапович идет, — сказал сверху кузнец. — Наш главный инженер. Он все тебе расскажет.

Мы спустились с горы. Я видел: от голубого, с витыми, наподобие буравов, трубами агрегата, который я для себя назвал космическим, вперевалочку, как породистый гусь, двигался красный, обрадованный и смущенный Михаил Потапович Нестеренко, которого я помнил еще по отрадненской школе. Мы учились в параллельных пятых, и как-то расквасили друг другу носы. Около одноэтажного здания школы (бывшего кулацкого дома) стояли прекрасные абрикосы-колировки, мы на переменах сбивали их, еще зелеными, и нередко ставили друг другу фонари, деля «добычу». Сцепились и с этим Михаилом Потаповичем, тогда — Мишкой косолапым. И странно, этот случай сдружил нас потом, когда я встретил его уже инженером отрадненскаго колхоза, в который входил и наш Труболет: мы вспомнили ту детскую нашу стычку из-за зеленого абрикоса и разговорились по душам.

Пока инженер подходил, я весело «отчитывал» Преграденскую:

— А почему же вы, Пелагея Евсеевна, сами об этом не написали? Сыну каждый день пишете. Взяли бы и написали в газету: так, мол, и так.

— Так мы не умеем! — кричала Пащенчиха.

— Да что тут уметь? Взяли бы и написали несколько слов в газету: так, мол, и так, помогите. Приехали бы и разобрались. А так… Что ж это получается?! Ждете, что кто-то за вас вступится!

— Так мы тебя ждали.

— Не надо ждать. Надо действовать. — И обратился к приблизившемуся и красневшему от голосов инженеру: — Что же вы гробите земляков, дорогой Михаил Потапович? Вы смотрите: когда перестали веять, а пыль до сих пор. Как же здесь работать? — Радостный, что судьба снова свела нас, и не где-нибудь, а на возрождающемся моем хуторе, я пожал Михаилу Потаповичу руку.

Женщины окружили нас.

— Их бы сюда, строителей!

— Им бы только деньги содрать! Только счет, что делали, а нам здесь работать!

— Да что Михаилу Потаповичу? Он на солнышке!

Михаил Потапович еще больше краснел, пыхтел и переминался.

— Что вы здесь веете? — не поднимая глаз, спросил я.

— Да все, — отвечало несколько голосов, — пшеницу, ячмень, овес, семечки.

— Как же это получается, Михаил Потапович?

Михаил Потапович сделался прямо бурачный, и в мягких его глазах и вздрагивающем лице едва-едва проглядывала радость встречи. Он вытер лицо и вздохнул, переминаясь:

— Это что — вентилятор! Вентилятор — мелочь!

Что тут поднялось! Земляки разом закричали и на этот его вздох, и на эти его слова:

— Как что?! Как мелочь?! Поработайте здесь, тогда узнаете, какая это мелочь!

— Вентилятор — главное! Про вентилятор обязательно напиши! — кричала Пащенчиха голосистее всех. — Про вентилятор в первую очередь, Ванюшка! Никого не слушай, только меня! Потом мы тебе и про воду расскажем, и про свет, про все мы тебе расскажем, ничего не скроем от тебя!

— Расскажете, расскажете, бабоньки. Все успеете рассказать, — говорил красный Михаил Потапович. — Я думаю, Иван Николаевич не сразу уедет.

Я видел: ему, как и мне его, было как-то непривычно и странно называть меня на «вы» и по имени-отчеству. Но что поделаешь? Достигли такого возраста, такой необходимости.

— Это, Михаил Потапович, как дело подскажет.

Тот заметно обрадовался:

— Да дел тут столько, что мы здесь насовсем вас можем оставить. Так, бабоньки?

— Так! Так! Дел у нас…

— Все успеете рассказать, — останавливал их Михаил Потапович, краснея и переминаясь. — А сейчас дайте нам поговорить. — И от просьбы делался еще более неловкий, еще более краснел и терялся.

Женщины потянулись к складу. Потом махнули руками: «Успеем еще наглотаться!..»

— Мы вас с утра ищем, — смущенно и радостно говорил Михаил Потапович, переваливаясь рядом по-гусиному и легонько направляя меня под локоть меж куч стройматериалов, раскиданных труб и траншей. — Нам сказали утром, Шура Иванова, что вы прилетели. Мы сразу — к Цыганкову, у которого вы останавливаетесь. С нашим директором. Герасим Максимович сказал, что вы сюда пошли. Поехали сюда — вас нет. Девчата говорят: «Это он у дяди». Мы — к дяде. Прямо через Уруп. А дядя: «Первый раз слышу». Мы — в райком, в редакцию: нигде нет. Я — на самосвал и сюда. Ох, как вы нам нужны, если бы вы знали!

— Вы мне сначала, дорогой мой земляк, расскажите, что вообще здесь такое. Я ведь не в курсе. Приезжал. — была пустыня. Написал…

— Вот с этого и началось. Ефим Иванович ездил с журналом в Москву. Давайте пройдемте в нашу контору, я все расскажу, — посветлев и оживившись, с какой-то манящей загадочностью проговорил Михаил Потапович, показав толстой своей рукой на дощатый домишко, какие обыкновенно украшают строительные пейзажи.

18

В конторе (где было несколько стульев и стол) я узнал, что Труболет, Эстоновку и Майский отделили от колхоза и теперь здесь МЖС — машинно-животноводческая станция, которая будет производить корма для нужд района. Строится завод гранулированной травяной муки. Оборудование завезли из Польши, ГДР, Чехословакии, Венгрии. Газ ведут. (На Труболете — газ! Вот это да!) Прокладывают водопровод. Будут дома городского типа. Уже намечена улица. Те самые труболетовские Черемушки, о которых говорили земляки… И это все на моей родине! На вылетевшем в трубу, как писали и говорили, Труболете! Неужто это правда? А давно ли здесь плясали под балалайку в холстяных рубахах и лаптях? Да я помню, я еще носил эти самые лапти и холстяные, или, как мы их еще называли, полотняные рубашки. У бабушки Ирины на огороде всегда росла конопля; потом она там доходила в снопах, составленных в суслоны, или копы; потом бабушка вымачивала ее в Урупе — намащивала целые гати под слоистыми урупскими камнями; потом сушила на дороге, по ней ездили телеги — разминали колесами; потом разбивала ее вальком; потом выбивала, теребила, куделила, раскуделивала, чесала; потом пряла на пряхе, сучила, ссучивала в клубки; потом ткала на станке и вымачивала еще в полотне дома, в кадушках; потом эти полотна выбеливала на морозе — целую зиму у нее трепыхались во дворе полотна и к теплу становились как снег, и бабушка шила нам к пасхе или троице обновки. Я и сам помогал бабушке. И недурно плел эти самые лапти. Сам отменно шил чебуры и поршни, а Володя наш был такой мастер, что шил даже для продажи. И все говорили, посмеиваясь: «Труболетовские…» Все это в душе. Врезалось навеки со всеми невзгодами, со всеми болями, слилось со сказками и радостями родины навсегда. Вот чахла моя родина в бурьянах. «В трубу вылетел ваш Труболет», — хохотали. «А кому он и нужен? Бесперспективный хутор», — цвыркали сквозь зубы. Уговаривали в районе: «Да брось ты о нем писать, о том Труболете! Ну что ты к нему прилип? Что ты в нем такое нашел?..»