Колодец

«Где я мог это видеть?..»

Часы били двенадцать. Как и вчера, падали уже знакомые Рудольфу глухие удары: бум… бум…

— Сюда, пожалуйста! — повторила Вия и провела его мимо белой деревянной кроватки, где спал Марис.

Стараясь не скрипеть половицами, Рудольф последовал за ней. Из-под одеяла беспечно выглядывала темная от загара, исцарапанная нога. Мальчику все было нипочем — и свет, и шаги, и голоса. А с тахты на Рудольфа смотрели лихорадочно блестящие, настороженные, даже испуганные глаза девочки. Он сел на стул, пододвинутый кем-то, и, стараясь унять странное, непонятное волнение, насмешливо подумал, что не слишком-то уверенно чувствует себя «в шкуре педиатра».

— Ну, что у нас болит?

Никакого ответа, только дрогнули светлые Зайгины ресницы.

«На редкость ловко и ясно поставлен вопрос!»

Он потянулся к руке ребенка и бережно взял запястье. Кожа была влажная, пульс быстрый, частый и довольно слабого наполнения. Глаза девочки следили за каждым его движением, вглядывались в лицо, стараясь угадать по его выражению мысли Рудольфа, однако на его улыбку Зайга не ответила.

— Ложечку, пожалуйста!

Ему принесли из кухни ложку. Рудольф пригнул абажур так, чтобы свет падал на лицо Зайге, — ребенок поморщился.

— Посмотрим горлышко, ладно?

В глубине глотки была краснота, на миндалинах блестели желтые узелки, налеты отделялись свободно. Ангина, к тому же весьма типичная.

— Глотать больно, да?

Немного помедлив, Зайга легонько кивнула.

— Угу.

Это было ее первое слово, если вообще его можно назвать словом.

— Ангиной она болела?

— Сколько раз, — за пределами светового круга отозвался голос Лауры.

— Отоларингологу вы ее когда-нибудь показывали?

— Прошлой весной, когда собирали документы для школы… Что-нибудь серьезное?

— Похоже на ангину. Но все-таки мне надо бы прослушать легкие, только… — Он улыбнулся несколько смущенно. — …только без фонендоскопа маленькой пациентке это будет не очень приятно.

— Пожалуйста, доктор, делайте как можете.

Рудольф простукал ее, затем, потерев ладонью ухо, которое ему самому казалось противным — холодным и мокрым, приложил к Зайгиной груди, замечая, как непроизвольно сжалось, протестуя, горячее хрупкое тельце.

— Спокойно… спокойненько, не бойся, — сказал он тихо и очень мягко. — Немножко подышим и… Глубже! Ну, опять так же… еще разок… А теперь не дыши!.. Поверни спину, и сейчас будет все… Так, не буду тебя больше мучить. Полежишь с недельку и встанешь на ноги.

Распрямившись, он увидел на подушке два мокрых пятнышка. Рудольфа поразило не то, что ребенок плакал, а как плакал.

— Отчего ты?.. — удивился он, но, сообразив, что вопрос его наивен, добавил: — Оттого, что у меня ухо как лягушка, да?

В глазах девочки сквозь слезы блеснул лучик улыбки.

— И чего ты вечно пищишь, детка? — вмешалась в разговор Альвина. — Доктор же тебе….

— Не хочу бабушку! — вскрикнула Зайга и заплакала, шумно всхлипывая.

— За что она на меня так-то?

— Мама, — мягко попросила Лаура, и Рудольф услыхал тяжелые шаркающие шаги, нехотя удалявшиеся.

— Простите, — чувствуя неловкость, сказала, не глядя на него, Лаура, в то время как ее рука гладила дрожащее плечо девочки.

Рудольф не отводил глаз от лица Лауры, по-прежнему озаренного внутренним светом, который скрадывал остроту черт, между тем как его голос монотонно, механически перечислял, что и как надо делать: во-первых… во-вторых… в-третьих… И Лаура, все еще не глядя на него, временами отзывалась: «Да, доктор…», «Хорошо, положу в своей комнате…», «Спасибо, доктор!».

Рудольф поднялся.

— Ну, спокойной ночи, Зайга.

Молчание.

— Спокойной ночи… дядя, — еле слышно ответила наконец девочка.

На кухне Альвина подала ему куртку и держала распятой, как гардеробщица в ресторане, притом неумело. Рудольф никак не мог попасть в рукав левой рукой. Потом медленно и долго застегивал пуговицы, все время словно ожидая чего-то, и только когда Альвина помянула насчет того, что они, конечно, его отблагодарят, он заторопился, испугавшись, что ему могут всучить молодого петушка и десяток яиц (как было однажды в Курземе, где он вправил мальчику вывих локтевого сустава).

— Поди, Вия, доченька, проводи доктора до машины, — распорядилась Альвина.

Он попрощался с Альвиной и задумчиво двинулся следом за Вией. Его не покидало ощущение, будто он что-то забыл.

— Может быть, нужно еще какое-то лекарство, доктор? Я могу привезти из Заречного.

— У меня нет рецептурных бланков.

Она улыбнулась.

— Я могу достать и так.

— Вы тоже медик?

Она обернулась и засмеялась, у нее были мелкие, но ровные зубки и влажные яркие губы. Мужским чутьем Рудольф сразу угадал ее особый к себе интерес и доступность и привычным взглядом знатока окинул невысокую ладную фигуру с округлой, плавной линией бедер. Но мысли его были далеки от всего этого. По правде говоря, он слабо сознавал, идет кто-то с ним или не идет, хотя Вия щебетала без умолку и он что-то отвечал ей. Сев в машину и захлопнув дверцу, он спохватился, что вообще не помнит, попрощался ли он с Вией, но исправлять промах было уже поздно, к тому же получилось бы ужасно глупо, если он машинально все же попрощался. «Победа» тронулась. По-прежнему шел дождь. В конце аллеи Рудольф хотел уж было повернуть на Вязы, но вдруг передумал. Его охватило сильное волнение, он понимал, что скорее всего не сможет уснуть, и подсознательно боялся вновь поддаться чувству глубокого одиночества. Повернув в противоположную сторону, он гнал машину по раскисшим, хлюпающим дорогам, мимо спящих, скрытых темнотой и завесой дождя хуторов, садов и полей, раза два чуть не застрял в грязи, один раз угодил на чужой двор и наконец, усталый как собака и опустошенный, затормозил в Вязах.

На часах было почти половина второго.

2

— Жарко… Жарко… Бабушка бросила меня в плиту… Открой дверцу, жарко!

— Никто не бросил, дружок. И не бросит… — вполголоса уговаривала девочку Лаура, нежно касаясь прохладной ладонью ее лба.

— Держи так… так хорошо, — утихая, бормотала Зайга, только губы еще шевелились беззвучно.

Ходики пробили один раз. Час или полвторого? Половина второго. На дворе шумел дождь. Ветер то и дело стучал в окно веткой жасмина. Придется спилить. В июне оно красиво, цветы сами тянутся в комнату и пьяняще пахнут, зато осенью длинными вечерами будут стукаться, скрестись в окно, как чужие пальцы, воскрешая в памяти Лауры ночи, проведенные без сна, ночи любви и черные ночи тревожных ожиданий.

Через щель в двери, оставленную свекровью, чтобы в комнату шел теплый дух, было слышно, что и она, стараясь не шуметь, еще возится на кухне: под ногами скрипнула половица, лязгнули на плите сдвинутые кольца, что-то упало звякнув, — наверно, чайная ложка, сбежал вскипевший чай, и из кухни пахнуло ароматом липового цвета и малины, забивая кислый запах уксуса. Не так давно Альвина внесла смоченный уксусом платок — положить Зайге на лоб: жар как рукой снимет; когда Рич лежал больной, только тем его и спасла; захворал чем-то да еще добавил простуды, большие мальчишки взяли его с собой на речку бродить, когда лед еще путем не сошел… Но Зайга ни про бабушку, ни про ее компрессы и слышать не хотела, опять разрыдалась («Уйди, уходи отсюда!»), и Альвине не осталось ничего другого, как снова удалиться. Лауре пришло в голову, что свекровь всегда любила Рича больше, чем Вию, хотя Рич волей-неволей должен был напоминать ей об Августе Томарине… Или нет? Может быть, со временем такая связь для нее перестала существовать, как если б у Рича вообще не было отца… Не потому ли она его выделяла, что сын пошел весь в нее, а дочь — нет? Тогда и Лаура должна бы Зайгу любить больше, чем Мариса, но ведь это не так. Наверно, Альвину мучают угрызения совести за то, что Рич всегда был несчастным… несчастнее, чем Вия.

Лаура потянулась к выключателю и погасила ночник. Зайга беспокойно шевельнулась, горячие пальцы искали Лаурину руку.