Тихий гром. Книга четвертая

— Вот кто спасет обезумевшую Россию! — вырвалось у Кестера.

Он внимательно рассмотрел каждого в лицо, обопнувшись перед третьим слева в первом ряду:

— Не велик чин у нашего делегата, и уже не молод. А из двадцати семи членов совета девять — с Дона. Оренбургских всего двое, да и то второй-то — мальчишка безусый.

А сам Дутов устало смотрел со снимка. Сидел чуть ссутулившись.

Почти круглая коротко стриженная голова, темно-русые брови, полуспрятанные глаза, прямой нос, короткие, без казачьих крючков усы, круглый подбородок подался вперед, покатые жирные плечи, полный, с бабьими ляжками. Одет в простую гимнастерку с погонами.

Не знал Кестер и зря сожалел, а между тем именно в этот день, может быть, пробил звездный час доселе не заметного войскового старшины Дутова — его избрали председателем войскового Правительства и войсковым атаманом Оренбургского казачьего войска. Скоро, очень скоро сделается он полковником, потом — генерал-лейтенантом. А вот сколько кровушки он прольет крестьянской и рабочей, защищая казачьи привилегии, того на погонах не разглядеть, но и не вычеркнуть из памяти народной.

«Что же, — размышлял он, — казаки наших станиц так вот просто и отдадут мужикам свои земли?»

— Берите, пользуйтесь нашей землей, мужланы дорогие! — вслух проговорил и густо загоготал Кестер. — Арендную плату нам не надо!

— Что ты там расходился, папочка? — спросила в открытую дверь Берта.

— Да так, я тут вот журналы просматриваю. — И, продолжая волнующую мысль, заключил твердо: — Не-ет, никогда так не было, чтобы один человек другому отдавал свое за здорово живешь. И никогда не будет! Эти безмозглые чурбаки пусть сперва думать научатся, а потом землей владеть будут.

Встряхнувшись, Иван Федорович взял со стола погасшую трубку и вышел за ворота. Возле двора Тимофея Рушникова на лавочке сидели трое фронтовиков. Узнал всех издали: Тимка, Васька Рослов, Гришка Шлыков. Потянуло к ним переброситься словом, узнать их думы да свои высказать.

— Здорово, мужики! — остановился перед ними Кестер и принялся набивать трубку. — Ну как, хлеб убрали уже?

— Убрать-то почти убрали, да немолочен он.

— А вот продовольственная управа просит везти его на ссыпные пункты. — Достав листок воззвания из внутреннего кармана, Кестер подал его Василию. — Братья ваши, солдаты, без хлеба в окопах сидят.

Василий, развернув лист, начал читать:

— «Граждане крестьяне и казаки…»

— Гляди, ты, — перебил его Григорий, — и хлеб в первую голову с крестьянина, и плеть в первую голову крестьянину. Казаки — потом.

— Так с казаков никогда царь никаких податей не брал, — подтвердил Тимофей. — Все с мужика.

— Ладно, слушайте, — остановил их Василий, продолжив чтение: — «Настал час великих испытаний. Подвоз хлеба армии прекратился, потому что вы не даете его. В Туркестане и Киргизских степях умирают с голоду. Города накануне этого. Если вы не дадите хлеба, поднимутся голодные бунты, и тогда погибнет дело революции. Свобода в опасности. Необходимы героические усилия всех, чтобы спасти положение. Граждане, дайте ваш хлеб, везите его к станциям и накормите ваших братьев — солдат на фронте.

Вы говорите: «Дайте нам мануфактуру и другие товары по твердой цене, тогда и мы дадим вам хлеб». Но нельзя сделать это в один день. Скоро выйдет закон о монополии на мануфактуру, то есть мануфактура так же, как хлеб, будет собственностью государства. Тогда все фабрики будут работать на казну, как работают и мельницы. Мануфактура уже поступает к нам. Когда она скопится, чтобы ее хватило всем, тогда получат все. Но немного надо потерпеть…

Граждане крестьяне и казаки! Страна переживает тяжелое положение. На фронте — неудача. В тылу черные силы большевиков подняли головы и грозят нашей свободе. Причина этого кроется в нас самих. Мы не хотим понять, что, кроме своих, личных интересов, есть интересы общие, интересы страны. Вот это-то непонимание и нежелание подчинить свои личные интересы общим и губит все дело нашей свободы.

Подчиняйте же свои интересы общим, докажите, что русский народ умеет приносить в жертву свои личные интересы общим, тогда эти жертвы спасут нашу родину и свободу.

Крестьяне и казаки, везите скорее ваш хлеб на станции, откуда он будет сейчас же отправлен голодающей армии и голодающим рабочим, которые делают снаряды и оружие для армии. Везите, не медлите, ибо всякое промедление смерти подобно.

Троицкая уездная продовольственная управа, 2 сентября 1917 г.», — закончил Василий и подал Кестеру листок, ухмыльнувшись — Береги его, еще другим почитаешь.

— У-у, дак со второго-то числа до сих пор, — засмеялся Тимофей, — казаки, небось, все станции хлебом завалили. Нам и везти некуда.

— Уж чего-чего, — вздохнул Григорий, — а жертвы мужик научился приносить. А как ему чего-нибудь надо, то все погодить велят, как и тут вот. Хлеб везите скорее, а с мануфактурой потерпите маленько.

— А ты, Иван Федорович, — спросил Василий, глядя на него в упор, — отвез, хоть воз-два во спасение Временного правительства? Видишь, совсем оголодал Керенский.

— Я тоже еще не обмолотил хлеб, — словно оправдываясь, ответил Кестер. — А ты, Васька, с фронта, как собака, злой воротился.

— Да и из нас ангелов там не понаделали, — заметил Тимофей. — Сколь ни стонать мужику, а когда-то и его терпение должно лопнуть.

— Собака, говоришь? — обиделся Василий. — А ведь я тебе, Иван Федорович, грубого-то ничего и не сказал вроде бы.

— А чего тебе Керенский помешал?

— Знаю я, что тебе не мешает он, оттого и спросил, отвез ли ты хлеба… Иным волкам неплохо среди овец живется. Вот и ты нас пришел агитировать, а сам погодить норовишь, как и те, что мануфактуру сулят, да погодить велят. А хлебушек-то сегодня вези.

— Озверели вы и говорить разучились, — руганулся Кестер и пошел прочь.

А Григорий, крикнул ему вслед:

— И мы не лыком шиты. В окопах-то кое-чему выучились, хоть и гимназиев не проходили..

— А у меня хоть бы и был он, хлеб-то, — запальчиво сказал Тимофей, — все равно не повез бы.

— Да уж не знаю, кто его повезет задарма-то. — Василий докурил цигарку до самых пальцев и швырнул крохотный окурок, придавив его сапогом. — Ведь за пуд хлеба такая плата, что на базаре за те деньги двадцать четыре гвоздя не купишь, чтобы лошадь подковать…

— Ладноть, Вася, пошли отдыхать, — позвал Григорий. — Завтра ведь опять в поле. Я тебя и провожу до дому. — Отойдя от Тимофеевой землянки, он оглянулся и, никого не обнаружив поблизости, спросил: — Чего ж эт, Виктор Иванович забыл, что ль, про нас? Молчит.

— Время, видать, еще не пришло.

— А придет?

— Придет, Гриша. Уже идет, не заботься — долго не засидимся. Позавчера встрел я в городу Виктора Ивановича. Сказывал он, что гудит город, как осиное гнездо. А в Оренбурге атаман Дутов, кажись, подымает своих казачков. Да и наши тут все слышнее возятся.

— А може, повозятся да и притихнут?

— Ты что ж, думаешь, по одному твому тятьке казачья шашка походила? Не дадут они мужику землю без крови, Гриша, Такого быть не может.

— Поживем — увидим… Ладноть. А поколь с хлебом успеть управиться надоть.

На взвозе с плотины они разошлись. Не только Григорий Шлыков, но даже Василий, отчетливо понимая главное — не отдадут казаки землю без крови, — никак не мог смириться с мыслью, поверить в то, что вот здесь, на этих мирных полях, могут разразиться такие же кровавые сражения, как и там, в далеком далеке, на западе. Никак не укладывалось это в уме. Сознавая неизбежность грядущего, Катерине дум своих не выдавал.

К концу октября поубрались мужики с работами в поле. Непогода теперь не страшна, хотя многие еще не начинали молотить. Это делалось до конца осени и даже зиму прихватывали.

В погожий денек долетела до хутора весть о революции в Петрограде, о переходе власти в руки Советов. Но главное — сбылась вековая мечта мужика. Декреты о земле и о мире подняли его на немыслимую головокружительную высоту. Землю без всякого выкупа должны отдать тем, кто на ней работает. А мир без аннексий и контрибуций — это же значит, войне конец! Придут все солдаты с фронта домой, и Россия ничего не будет платить Германии. Вроде бы непонятные, нерусские слова «аннексии» и «контрибуции» мужик уразумел сразу и запомнил крепко.