Рассказы

На поясе у часового висел тесак и две гранаты, на шее — автомат, похожий на большой пистолет вороненой стали.

Латышев сделал вид, будто ему досадно, что мотоциклист обрызгал его. Отряхивая со штанов грязь, он с видом простачка усмехнулся и сказал:

— Понимаешь, последние штаны в грязюке испачкал… — И он жестами стал объяснять часовому смысл сказанного.

Часовой был настроен добродушно, хотя из-за обилия вооружения вид у него был неприступный.

— Komm her [10],— позвал он Латышева, и партизан с готовностью подошел, продолжая сокрушаться по поводу случившегося.

— Ну где мне теперь другие штаны взять? Тут, понимаешь, на хлеб негде заработать, а он забрызгал последние штаны.

— Gib mir eine Zigarette [11],— сказал немец и показал на пальцах, что хочет закурить.

У Латышева полегчало на душе: значит, маскировка удавалась и ничто не вызывало у немца подозрения. Латышев достал кисет и сложенную на закрутку немецкую газету. Солдат взял табак и, желая собственноручно свернуть цигарку на русский манер, оторвал клочок газеты, насыпал щепоть махорки и стал крутить. При этом он смеялся над тем, что цигарка не склеивается и табак просыпается на землю.

— Дай-ка я тебе сверну, — предложил Латышев, — у тебя не выходит…

Латышев ловко свернул толстую козью ножку, послюнявил ее и подал немцу.

— На, кури, — сказал он и подмигнул.

— О, wie gross, gleich wie ein Knüppel! [12] — рассмеялся солдат и заголил подол шинели, собираясь достать зажигалку. Но разведчик предупредительно вынул кресало, трут и высек искру.

— Попробуй русского огонька!.. Кресалом-то скорее добудешь искру, чем твоей чикалкой. — Латышев старался придать голосу предельно услужливый тон.

— Гут, гут, корош, — бормотал немец, прикуривая и с наслаждением затягиваясь.

На дороге послышался рев мотора. Лицо немца сразу приняло настороженно-холодное выражение.

— Weg fort! [13] — приказал он и сунул себе в карман латышевский кисет. Разведчик сделал вид, будто ему не жалко табаку, дескать, кури на здоровье, и сам зашагал в деревню.

Улица детства… Вон видна избушка Матрены Хохотуши, а там дальше родительский дом. Пройтись бы сейчас по улице как хозяину, заглянуть в первый же дом и сказать: «Здорово, земляки!..» Но нельзя забывать, что ты разведчик и должен играть свою опасную роль до конца. Иди и смотри и слушай — ничто не должно ускользнуть от взора партизана…

Впереди показался колхозный клуб. До сих пор стоит у входа Доска почета. На ней вместо фотографий лучших ударников — гитлеровские приказы и плакаты.

Латышев заметил возле штаба зенитный пулемет на двух длинных ножках. У пулемета стоит солдат в круглой каске, с автоматом и в сапогах с широкими голенищами, будто сшитыми на слона.

Не ускользнула и такая деталь: на чердаке клуба, где помещался штаб, находится наблюдательный пункт. А сторожевые посты расставлены по огородам, чтобы никто не мог проникнуть в деревню со стороны.

Латышев увидел вдали, между деревьями, знакомое дальнобойное орудие. Оно было ловко замаскировано сетками и осенними листьями. Но что такое? Там не одно орудие, в ряд установлены другие. Их стволы нацелены в сторону Москвы. Не было никаких сомнений: в Загорье накапливалась мощная дальнобойная артиллерия для обстрела Москвы. Солдаты, возившиеся у орудий, не обращали никакого внимания на сельского жителя, устало шедшего вдоль улицы.

Возле штаба Латышев увидел двух офицеров. Один курил сигарету и внимательно смотрел на Латышева. Другой стоял к улице спиной. Как видно, он рассказывал что-то смешное, плечи его тряслись, и сам он хохотал, запрокидывая вверх голову, точно гусак.

Пристальный взгляд офицера, курившего сигарету, неприятно кольнул Латышева. Подбрасывая плечом пилу, он продолжал свой путь. Хотелось оглянуться: не смотрит ли немец вслед? Но оглядываться было нельзя.

Вдруг он услышал окрик и почему-то подумал, что окликнул его именно тот офицер, который подозрительно всматривался в него издали.

Латышев продолжал идти, делая вид, будто это его не касается.

— Хальт! — раздался за спиной раздраженный возглас, и послышались шаги: кто-то его догонял.

Латышев обернулся, спросил с удивлением:

— Меня?

К нему подбежал офицер, тот, что стоял спиной. У немца было худое лицо и длинная шея с кадыком — точь-в-точь гусак. Другой гитлеровец отбросил сигарету и не спеша приблизился к Латышеву.

Лицо Гусака выражало крайнее раздражение.

— Dein Name, wohin gehst du? [14] — спросил он.

Латышев изобразил на лице виноватую улыбку:

— Не обучен я по-немецкому. Нихт дойче… Малограмотный, темный человек. — Латышев старался говорить сиплым, простуженным голосом и кричал, точно был глуховат.

Второй офицер, подойдя, снял с головы Латышева заячий треух. Разведчик знал, что таким образом немцы проверяли, коротко ли острижена голова, не красноармеец ли прячется под гражданской одеждой.

— По-немецки не понимаю, — продолжал жаловаться Латышев.

— Куда идешь? — вдруг отчетливо по-русски произнес второй офицер. Разведчик опешил: когда немец говорит по-русски, это всегда сбивает с толку, трудно догадаться, кто перед тобой: предатель, замаскировавшийся под немецкой формой, или гитлеровец, знающий русский язык. Ведь в том и другом случае нужно вести себя по-разному.

— Инвалид я… чахоткой болен. Вот и хожу, плотничаю. Кормиться надо… — повторял Латышев, обращаясь то к одному, то к другому, чтобы показать, что не придает значения тому, что один из офицеров говорит по-русски.

— Поменьше болтай… Документы есть?

— Я не болтаю… Всякой твари есть хочется, вот и я шатаюсь по деревням.

— Я спрашиваю: документ есть?

— Какой документ у больного… — отвечал Латышев и, доставая справку, завернутую для видимости в грязную тряпку вместе с нитками, иглой и оловянной пуговицей, широко распахнул ворот — пусть немцы увидят православный крест деда Панкрата.

Гусак, раздраженный тем, что не понимает, о чем идет разговор, неожиданно ударил Латышева по затылку:

— Schweig! Hände hoch! [15]

Латышев поднял руки и подумал: «Что я делаю?» Выходило, что он понимал немецкую речь. Он тотчас опустил руки, но Гусак снова заставил их поднять.

Второй офицер взял справку, быстро пробежал ее глазами и передал Гусаку, что-то сказав по-немецки.

Если бы Латышев знал язык, он бы понял, что игра его в одно мгновение была разоблачена. Офицер сказал о том, что в штабе давно получен приказ — никому подобных удостоверений не выдавать. Об этом никто из партизан не знал и не мог знать.

Латышев думал, что его отпустят, но немцы повели его в штаб.

— Говори: кто ты и зачем появился в деревне? — начал допрос офицер, знавший русский язык.

— Домой иду. Ходил по деревням…

— Где твой дом?

— В деревне… Раньше у нас тут колхоз был, а теперь, слава богу, кончились колхозы…

— В какой деревне ты живешь?

— Я же говорю, здешний я, местный, — Латышев неопределенным жестом указал на окно, за которым уже толпились немецкие солдаты, пришедшие поглазеть на пойманного партизана.

— Ты можешь толком объяснить, где живешь? — спросил офицер, вставая из-за стола.

— Ну здесь же, вот… Какая у нас жизнь…

Заложив руки за спину, офицер подошел к Латышеву и неожиданно ударил его по щеке. Латышев отшатнулся, но кто-то сзади толкнул его снова навстречу офицеру.

— Говори, где живешь?

— Здесь, вон там…

— Идем, покажешь твой дом. — Офицер надел фуражку и, не глядя на Латышева, пошел к двери.

«Неужели все кончено?» — с горечью и досадой подумал Латышев и пока что решил дешево свою жизнь не продавать.