Избранное

работавшего на центральном току Тимергали Мирзагитовича Мирзагитова отправили на таптыковское поле — заведующим и учетчиком «брезентового», на несколько часов, тока.

Он побежал на конный двор, запряг пару лошадей в широкую, на резиновых скатах фуру, вывезенную Рахматуллиным из Эстонии, загрузил ее на складе брезентовыми рулонами — и поехал…

И крутился-разматывался обычный трудовой день — во влажной, горячо обжимавшей духоте близких грозовых ливней.

По-летнему засветло еще, часу в седьмом, мост был готов, «ЗИЛы» пролетели но нему, унося на рубчатых скатах свежую, из-под фуганков стружку… Три машины пошли к комбайнам, другие три встали под зернопогрузчик — на вывозку скопившейся ржи.

Погрузчик ровно стрекотал мотором, две студентки из городских помощниц деревянными лопатами подсыпали зерно на движущуюся ленту — оно густым рыжим веером летело в кузов… Тимергали Мирзагитович отмечал в тетрадке номер очередного рейса и номер машины, фамилию водителя.

— Отъезжай, сынок, и живо обратно!

Когда подкатывал Мансур, он на разгоне, при крутом вираже словно бы железной рукой властно осаживал машину, и вот так, лихо, с шиком, ставил ее под выброс погрузчика, тут же выпрыгивая из кабины. На потном загорелом лице его бело светились в улыбке крепкие непотраченные зубы, подмигивал он грозившему кулаком деду, выхватывал лопату из рук смешливой грудастой студенточки, и лопата мелькала у него неустанным мельничным крылом. Играли мускулы на литом теле, в работе весь он был свой, не отделимый от нее, как энергия и видимый, сиюсекундный результат этой самой энергии — попробуй раздели их! Успевал мимоходом, если дед отворачивался, побаловаться с девчонками, сыпануть им за широкие вырезы маек пригоршню-другую зерна, упасть с ними на жаркие вороха, отскочить, увертываясь, чтоб тут же, обволакивая всех дымом, газуя, чертом умчаться на загруженной машине…

«Ловок, — хмыкал дед, — как ястреб…»

Гром отдаленно погромыхивал, слегка брызнуло из высоко проплывшей плоской тучки, но успели — сухой переправили всю рожь под крышу центрального тока. Комбайны спешно докашивали таптыковские гектары. Студентки уехали с поля на машине с зерном, а Тимергали Мирзагитович скатал брезент, погрузил на фуру — и тоже подался отсюда…

А к ночи, когда уже там, на центральном, Тимергали Мирзагитович скреб метлой по бетонному покрытию, сгоняя мусор от бункера, к нему подошли председатель Рахматуллин и Бухтияров из милиции, человек для байтиряковцев приезжий, малоизвестный, лет тридцати, а может и пятидесяти, определить трудно, потому что при молодых глазах и молодой гибкой фигуре лоб и щеки у него морщинистые, редкие пушистые волосы на голове теснит к ушам, как расплывающаяся лужица, большая плешь. Снаружи в этот момент шлепал дождь, и мокрая, в каплях лысина Бухтиярова под светом мощных электроламп как бы даже искрилась. Был он в мятой сиреневой рубашке, мятых брюках и спортивных кедах.

— Тимергали-абый, внук твой где? — спросил председатель, глядя куда-то поверх его плеча.

Тимергали Мирзагитович хотел ответить, но не мог продыхнуть — грудь сдавило. Так испугался. Все же выговорил:

— Сбил кого-нибудь?

И встало перед глазами, как лихо, «с вывертом» подгонял Мансур машину к погрузчику…

Бухтияров щурился, смотрел пытливо и вроде б даже усмешливо.

Рахматуллин сказал:

— Да нет, не сбил… Нужен он нам, а не сыщем.

Повернулись они и ушли.

Из-под навеса он видел, как бочком, угнув голову, через перепляс дождевых струй семенил к «уазику» председатель, как в три-четыре огромных прыжка, сверкнув белыми подошвами кед, оказался у машины Бухтияров… И не открыли ему ничего, а он понял: произошло, случилось.

Спустя час или около этого Мансура арестовали на квартире у официантки байтирякского ресторана: там гудела-веселилась компания нефтяников с буровой, а Мансур тоже к ним подцепился, его машина под окнами стояла — по ней и нашли его.

Тимергали Мирзагитович узнает об этом на другой день.

Утром же, когда он должен был пойти на работу, у ворот остановился желто-синий милицейский «москвичок» с «мигалкой», и в дом вошел Бухтияров, одетый, как вчера, легко и просто, только вместо кед — резиновые сапоги. Теплый дождь за окнами моросил ровно, затяжно, лужи вскипали белыми пузырями, трава зеленела ярко, будто весной.

Бухтияров, поздоровавшись, опомнился, что переступил порог в сапогах, грязью перемазанных, стянул их и, приоткрыв дверь, швырнул в сенцы. Пригладил ладонями пушок на висках, заговорил твердо, отрывисто:

— В годах человек вы. Вызывать в райотдел — хуже, да? Вот потому я сам. Без отрыва от дома говорить будем. Есть у меня вопросы. Спрашиваю — вы отвечайте.

Примостился у стола — раскрыл папку с чистыми листами бумаги, авторучку покрутил-наладил… Допрос!

Тихо в доме стало.

Бибинур-эби [49] ни жива ни мертва стояла у занавески, пыталась поймать мужнин взгляд, но тот глядел в окно, судорожно подергивались его серые впалые щеки.

— Рожь с таптыковского поля отправляли без взвешивания?

— Весов мне не давали.

— Это ваша тетрадка с записями? (Бухтияров вытащил из папки — показал.)

— Я записывал.

— Мы изъяли ее в диспетчерской — как документ в расследовании дела.

— Дело-то какое?

— Пока я спрашиваю. Хорошо?

— А я что вам — преступник? Чего со мной в прятки играть!

— Не волнуйтесь, гражданин Мирзагитов. Вы обязаны помочь нам. Вопрос: записи ваши объективны?

— Что-о?

— Точны записи: очередность рейсов, номера машин?

— А как же…

— Последней была загружена и ушла машина 72-04, шофер Разуваев?

— Там указано.

— Я вас спрашиваю… И протоколирую.

— Она была последней. С ней еще студентки уехали.

— Отлично. А перед ней загружалась и ушла машина 33-11?

— Ну…

— Шофер Мансур Кылысбаев?

— Ну… он.

— Это ваш внук?

— Внук. Да.

— И такой вопрос: одинаково загружались все машины?

— По край бортов. Лишь бы не сыпалось…

— 72-04 — как?

— Последняя-то? В нее все остатнее догребали. Вровень с бортами вышло. Я просил шофера, чтоб тихо ехал, чтоб не рассыпал по дороге… Городские девушки еще ехали, студентки…

— А перед ней 33-11?

— Как все.

— Что — как все?

— По край бортов…

— Полный кузов? Две с половиной — три тонны? У Мансура Кылысбаева?

— Не взвешивал же, однако по край…

— Не ошибаетесь?

— Из ума еще не выжил…

— Подпишите, пожалуйста.

— А чего тут?

— То, что говорили мне. Ознакомьтесь и подпишите.

Старик шевелил губами, читал.

— Правильно? — нетерпеливо спросил Бухтияров; заложив руки за спину, он расхаживал по комнате.

Старик ничего не ответил, расписался понизу страницы, отодвинул бумагу от себя…

— А теперь, — сказал Бухтияров, — могу поставить в известность.

Выждал паузу, и его слова падали с холодным звоном, будто редко, из скупой руки монеты — на пол.

— Водитель машины 33-11 Мансур Кылысбаев… при последнем своем рейсе… доставил с таптыковского поля на центральный зерноток одну тонну двести килограммов зерна. Остальное зерно… как уже установлено… в количестве тонны восьмисот шестидесяти трех килограммов он преступно продал в дороге. Есть постановление обкома партии и Совета Министров республики о мерах по пресечению потерь и хищения зерна в период уборки… есть определенные статьи в Уголовном кодексе… Мансур Кылысбаев привлекается к ответственности! По окончании следствия дело на него будет передано в суд. До свидания!

Пошел к двери, приостановился возле Бибинур-эби, спросил:

— А как, бабушка, внук — ласковый?

Старушка выпростала руки из-под фартука, прижала кулачки к морщинистым щекам, и слезы хлынули из ее глаз:

— И-и, сынок, ласковый он у нас, и не может быть того, что слышат мои уши…

— Замолчи! — крикнул старик. Резко рукой двинул — горшок с цветущей геранью грохнулся на пол, разлетевшись на черепки и комья земли.