Юность в Железнодольске

Невыносимо расставаться на годы, трудно выполнять обещание. Молодость склоняет к одному, ум к другому. Как их примирить?

При Славике Кричмонтов гонялся за мной, тут, едва Славика забрали в армию, ловил на каждом шагу. Все с дружбой. Уклонялась, уклонялась... Убедила себя: дружу ведь с девчонками. Кричмонтов красотой, сложением идеальный. Посещали кино, танцы, вел себя учтиво. К себе зазвал — набросился. Вырвалась. Назавтра зашел к нам как ни в чем не бывало. С мамой и отчимом беседовал с легкостью парня, которого они знают с пеленок...

Повадился заходить. Мама говорит и никак не наговорится с ним. Отчим прямо чугунеет. Ненависть. Восклицание у Кричмонтова: «Экстаз!» От восклицания отчим вздрагивает. Однажды отчим на туфли маме подковки привинчивал. Кричмонтов все: «Экстаз!» Отчим вдруг зажал отвертку, как финку: «Прекрати штамповать!» Кричмонтов в его сторону глазом не повел: нет отчима, не было, не будет.

Ушел Кричмонтов, мама с отчимом поссорилась. Мальчик запанибрата, но умничка, элегантен. Разумеется, циник. Но гость. Нельзя обрывать. Отчим свое: «Правильно оборвал. Франт и шваль, и нечего его привечать».

Кричмонтов приходит — отчим чугунеть. Он уходит — ссора. Я стала поддерживать маму, отчим начал поздно возвращаться из своего прокатного цеха, странно именуемого среднесортным. Кричмонтов в мою комнату, мама — к себе. Условия для встречи создает. Кричмонтов и у нас осмелел, но не тут-то было. Женщина ему нужна. Пусть поищет в другом месте. Других мест много, да все не те.

Заходит реже. Держусь зажато. Не заходит — иногда реву.

Славик, Славик, что происходит со мной?

Шурлин на первом же уроке в десятом классе вредничал. При росте 150 сантиметров мстительности на пятерых мужчин баскетбольного роста. Прозвище — Карла-Чуварла. Вдовый. Жена покончила с собой. Карла-Чуварла, наверно, допек?

Родители бушуют. Докатятся до развода. Кричмонтов, чтобы «подсадить» меня, водит мимо наших окон архитекторшу из городского управления, очень изящную.

Убегу.

Продала свои брюки, польские, коричневые, с перламутровой игрой, за пятьдесят «рэ». Продала две шерстяных «лапши» по пятнадцать. Купила билет на поезд.

На рассвете открыла дверь. Отчим чутко спит. Не услыхал. В письмах долго удивлялся, что не услыхал. На вокзале из окна следила: хватятся — приедут.

Проспали.

В пути писала маме письмо. Целую тетрадку исписала. Вагонные мужчины шутили: милому строчу письмо.

Ухаживали они за мной! Есть заставляли, орехи кололи, мороженое чуть ли не на каждой станции притаскивали. Чеченец Везирхан, правда старый, 27 лет, увивался. Конфет всяких много было у него: «Красная шапочка», батончики «Таганай», сливочная помадка, маковки. Впервые лакомилась грильяжем хорольским. Грильяж хорольский из подсолнечных семечек. Пластами лежит среди кальки. Пласт отломишь, лакомишься. Везирхан все время шутил, анекдоты, притчи рассказывал, исключительно счастливая улыбка. Из-за духоты выходили в тамбур. Везирхан открылся: каракулевые шубы привозил в город к нам. Едет в Алма-Ату, обувь туда везет. В городе у нас большая обувная фабрика. Ему устроили покупку прекрасной обуви, женской и мужской. Просил написать, какой дефицитный товар во Фрунзе. Адрес оставил, мой взял. Сначала предлагал ездить с ним. Я, говорит, бизнесмен, ты будешь бизнесменкой. Поживем, как Рокфеллеры. Сказала: «Ты будешь арестантом, а я арестанткой». Я, говорит, кавказец. Мы женщин оберегаем от жизни. Я все возьму на себя. Спасибо, говорю.

Ехал с нами украинец. Олександр. Запорожским казаком назывался. Значок приколот к пиджаку: казак с пикой. Во время войны с фашистами его с матерью и сестрой эвакуировали в наш город. Мать еще в войну померла. Сестра вышла замуж, осталась на Урале, он уехал в Запорожье. Работает старшим водопроводчиком на домнах. Хвалил Украину. Фруктов полно. Абрикосы рви вдоль шоссе. Заработки солидней, цены ниже. У нас, говорит, земля на славу: воткни гвоздь — вырастет домна. Разведенец. Взрослые дети. Звал в Запорожье. Убеждал: полюби меня. Дал адрес, я — тоже. Проводила Везирхана, часа через два — Олександра.

Провожала Олександра, подошел к нему солдат — прикурить. С солдатом мы очутились в одном вагоне после пересадки. Заходил в наш отсек. Не любит ни карты, ни домино. Молчал. Почитывал книгу об одиночных морских путешествиях. Посматривал поверх книги на меня. Тревожно становилось. Собирается на будущий год поступать в океанографический институт. Поступит. Серьезный.

Проснулась в Омске от диспетчерских голосов. Стояли на подходе к вокзалу. С двух сторон поезд заперт составами с углем, нефтью, грузовиками.

Духота. В тамбуре с открытой дверью воздух не лучше. Появился солдат. Гуляли на перроне. Смотрели из тамбура на ночной город. Довольно далеко от линии горели два факела. Ближний факел, оранжево-красный, был раздвоен, как змеиный язык. Отвратительность воздуха усиливалась. Проводница, едва мы попросили ее включить в вагоне вентиляцию, рассердилась: не включит. Перегон от Омска до Барабинска очень пыльный, и летит черная сажа. Внутри вагона все загрязнится.

Солдат сказал, что человечество больно безумием. Разве здоровое человечество довело бы дело до чудовищного загрязнения воздуха, воды, почвы, пищи. Солдат мечтает посвятить себя защите океанов.

Человек! Волнуется за мир. Знает, для чего будет жить. Ни о чем-то я не волнуюсь, кроме собственной особы и еще нескольких людей, и не знаю, чему буду служить. Как так получилось? Большая уж: 18 лет.

Солдату, Чугарникову Ивану, надо сходить на станции Чаны. Есть еще озеро Чаны, огромное. Он живет возле озера. Очень им восхищался. Перед Чанами, когда стоял с чемоданом в тамбуре, неожиданно попросил, чтобы с ним сошла и я.

Пошутила:

— Кто океаны будет защищать?

— Я.

— Где же буду я?

— На берегу.

— Нетушки.

— С собой буду брать.

— Детей тоже?

— У моих родителей будем оставлять.

Вспомнила слова папы:

— «Женщины любят, чтобы им посвящали жизнь».

— Слишком велика жертва.

— Нетушки.

— Предложение остается в силе.

У самых Чанов душа у меня разрывалась от желания сойти.

Город Фрунзе. Бабушка удивилась, что я без подарков. Сказала, что не успела купить. Дед вскоре уехал на пасеку в горы. Он пчеловод. Веселый, умный, всегда и везде что-нибудь напевает. Когда выпьет, говорит: «Я до ста годов проживу!» Мама моя зовет его Золотая игла. Он портной. Всем в семье шил пальто, шубы, костюмы. Зрение упало — в пасечники. Дед Михаил Дмитриевич добрый, бабка Анастасия Ефимовна — скряга, но хорошая. Все прячет у себя в сундуке. Деньги про черный день копит. Всегда прибедняется. Обе челюсти зубов у нее вставные. Тоже любит петь, но религиозное.

Из дома письмо. Прочитала. Изорвала. Я сказала деду с бабушкой: уехала из-за отчима, а мама напрямик — убежала.

Поступила в школу рабочей молодежи. Соседка по парте — Удвалова Тамара. Стали ходить с ней в парк. Возле танцплощадки она познакомила меня с двумя черноволосыми парнями. У обоих — рубашки вышитые, украинские. Пошли танцевать. Мой партнер — Туляходжаев Назир — высокий, худой, весь черный, открытые глаза.

Из-за рубашек, за вислые усы мы называли их узбекскими хохлами. Чаще Назир надевает серый костюм. Весь он выутюженный, нарядный, с фотоаппаратом. Русский знает хорошо, правда, вместо «положи» говорит «повесь»: «повесь книгу», «повесь яблоко». После и я так стала говорить.

Часто мы встречались. Танцевал плохо. Бродили. Говорил, если не буду его женой — зарежется. Немного погодя стал добавлять: зарежет и меня. Показывал нож. Всегда с собой носил. Плакал. Слезы били из глаз, как родник из земли. Говорил: сирота, нет родственников, рос в детдоме, не знает узбекских семейных обычаев, родной язык плохо знает. Говорил, хочет жить для меня.