Буря

— У тебя все на кого-то похожи, — ответил Осип. — Я — каторжник, этот майор — Пушкин. Ты-то на кого похож?

— Я?.. Вероятно, на Ленского, во-первых, вчера фриц меня чуть не подстрелил, промазал — сразу чувствуется, что не Онегин, во-вторых, я не танцую, а в-третьих, давно установлено, что ты лед, а я пламень…

О том, что связистку, которая последнее время сильно занимала Минаева, зовут Ольгой, он, разумеется, не сказал. Оля была смелой, но выражение лица у нее было всегда чуть испуганное. Если бы не этот сумасшедший июль, Минаев наверно сказал бы Оле, что и на войне всякое случается. Но здесь не до лирики… Его чувства выражались только в том, что часто он кричал: «Сейчас же идите спать, я сам буду у аппарата»… Он вспомнил ее бледное детское личико, обсыпанное золотом веснушек, и подумал: насчет Ленского я зря брякнул — чересчур прозрачно…

Два часа спустя началась атака. Они добежали до ложбинки и залегли — немцы открыли сильный огонь. Батальон Осипа должен был справа занять небольшой холмик, поросший кустарником. День был трудным. Немцы подвели свежий полк, контратаковали, дошли до леса. Ночью батальон Осипа оказался отрезанным. На рассвете Минаев снова пошел вперед, Осип ударил с высоты. В одиннадцать утра немцы отошли на вторую линию.

— Медленно, но аккуратно, — говорил Осип. (Это слово ему полюбилось.)

Минаев его дразнил:

— У тебя все «аккуратно». Офрицился, честное слово…

3

Сергей стал сдержаннее; живя с другими в той душевной оголенности, которая происходит от близости смерти, он научился лучше понимать людей. Однако он ошибался, думая, что не похож на прежнего Сергея, — под внешним спокойствием скрывались страстность, нетерпение, быстрые переходы от надежд к горечи.

Ему показалось, что наступление выдыхается; топчемся на месте… Не повторится ли февраль? Тогда тоже говорили про Орел…

Генерал Петряков сказал Сергею:

— Подходит ваше время — реки…

Сергей не понял. Какие же здесь реки? Речонки вроде Вытебети или Рассветы…

Петряков, усмехаясь, добавил:

— Десна, Днепр. А там и Висла…

Сергей улыбнулся — может быть, правда?.. Я ведь сужу только по тому, что вижу — одна армия, даже меньше, в хозяйстве Рыкачева я, например, не был… Генералу виднее. Мама пишет, что в Москве настроение замечательное. Смешно — мы чувствуем войну, знаем, как она пахнет, а чтобы ее увидеть, нужно отойти. Конечно, в тылу трудно понять, что такое последние десять минут перед атакой, зато они видят масштабы, движение, перспективы.

Сергей возвращался с КП армии: батальон решили перебросить. Ехал он в «виллисе», промок — дождь не затихал с утра. Кругом были развалины, опрокинутые машины, поваленные столбы, проволока, обыкновенный пейзаж прифронтовой полосы, к которому трудно привыкнуть; пока воюешь, не смотришь, или, вернее, смотришь, но не задумываешься; а стоит поглядеть со стороны, берет тоска. Сергей ни о чем не думал, было грустно, казалось, никогда не кончится ни эта разбитая дорога, ни война.

Машина остановилась.

— Нет масла, — сказал водитель.

Сергей посмотрел:

— У тебя кольца пропускают…

Вдруг он услышал французскую речь. Он оглянулся — рядом стояли летчики. Две недели назад кто-то говорил, что «Нормандия» принимает участие в боях за Орел. Тогда прорывали немецкую оборону. Сергею было не до воспоминаний. А сейчас перед ним встал Париж; на этой злосчастной дороге он увидел фонари площади Конкорд, обелиск, щебечущих девушек, фонтан, продавца газет; все ожило — от языка, интонаций, лиц.

Водитель сказал:

— Товарищ майор, вы у них попросите масла, да и горючего лучше взять, боюсь, не доедем…

Летчики повели Сергея в лесок; один обязательно хотел говорить по-русски, смешно коверкал слова; Сергей вспомнил, как Мадо говорила «к чёрту пошлет»…

Летчики, смеясь, рассказывали, как на аэродром прилетел бош и обезумел, увидев французов, как русский генерал прислал им в подарок французское шампанское, захваченное у немцев, как они праздновали Четырнадцатое июля, Их удивляло, откуда русский майор так хорошо говорит по-французски?.. А Сергей стоял и улыбался: вот такой он вспоминал Францию, смелой, веселой и печальной — была горечь в смехе, в шутках летчиков — накануне они потеряли двух товарищей.

— Вы меня не узнаете? — спросил Сергея высокий черноглазый лейтенант. — Вы были у моего отца. В «Корбей»…

Сергей растерялся. Ему хотелось обнять Луи, и было стыдно, что он не может скрыть волнения.

— Я, наверно, ошибся, — сказал Луи.

— Нет, нет!.. Вы меня простите. Я не ждал…

— Мы здесь с начала июня. Сбили тридцать бошей… Я очень рад, что я вас встретил — первый парижский знакомый за все это время.

Луи спросил, где воевал Сергей, и, узнав, что в Сталинграде, сказал:

— Я мечтал туда попасть. Мы читали в Лондоне про Сталинград, не могли спокойно сидеть… А приехали слишком поздно — в ноябре… Но здесь дела идут неплохо, каждый день сопровождаем штурмовики (последнее слово он сказал по-русски, получилось «стормовик»).

Потом Сергей спросил, как Луи очутился в России. Луи нахмурился: вспомнил разгром, Бордо, объяснение с отцом.

— Во время «забавной войны» нас держали на швейцарской границе. Я уехал из Франции сразу после капитуляции. Был в Лондоне. Сначала воевал — почти каждый день боши бомбили… А последний год мы ничего не делали. Для нас, французов, это было тяжело…

— Как теперь во Франции? Ведь не все примирились…

— Никто не примирился. Кучка предателей… Один из наших летчиков удрал оттуда прошлой осенью, он говорит, что каждый день убивают бошей. И сопротивление растет. Он говорит, что французов нельзя узнать…

Луи начал рассказывать про действия партизан: сам того не замечая, он преувеличивал, рисовал Францию такой, какой ему хотелось, чтобы она была.

— Товарищ майор, я заправился. Бензин замечательный!

Пора в путь… А Сергей еще не спросил о самом важном. Неужели Луи не расскажет, что с Мадо?.. Но Луи говорил о франтирерах Савойи, о «мессере», который «юркнул в облако», о штурмовиках — «вчера раскромсали колонну бошей на дороге Орел — Карачев»… И Сергей, наконец, решился:

— У вас есть известия о ваших?

— Мама умерла, когда я еще был во Франции. Она видела катастрофу и не выдержала… Отец… Вы его знаете, ему трудно разобраться…

— А ваша сестра?

— Мадо вышла замуж, я об этом узнал случайно. Они в Париже, участвуют в сопротивлении…

Сергей не мог собраться с мыслями. Он не слышал, как водитель долго бормотал: «Я сам знаю, что кольца надо сменить, а как их сменишь, когда вы каждый день гоняете?..» Потом стемнело. Сергей хотел подумать о Мадо и не мог, только был с нею, как будто ее он встретил в лесу. А когда начал думать, запутался, все нахлынуло сразу — воспоминания, боль, радость, обида, и если бы его спросили в ту минуту, счастлив ли он, огорчен ли, он не сумел бы ответить. Мадо когда-то пела:

Сам не знаю — потерял я Мадо или нашел?.. Конечно, нашел! Она не только жива, она с нами. Трудно себе это представить — Мадо в подполье. Значит, война повсюду такая же страшная… Почему я сомневался в Мадо? Считал ее неженкой. Минутами она мне казалась чужой. А она была ближе ко мне, чем я думал. Дело не только в том, что она изменилась или что такое время, я сам прежде был другим, многого не понимал, судил по оболочке. А на войне нет ни позолоты, ни шелухи, все обнаженное… Я не понял Мадо. Любил и не знал, кого люблю… Если бы мы встретились теперь, все было бы иначе, нашли бы нужные слова. Да и без слов поняли бы друг друга… Вот мы и встретились в том лесочке, после всего — после разлуки, взаимных подозрений, после ужасного испытания войной… Когда мы в первый раз шли вместе, были тоже деревья и дождь…

Значит, Мадо вышла замуж. Забыла меня… Нет, я схожу с ума, я ей сказал, что мы никогда не сможем быть вместе, женился и теперь ревную… Хорошо, что она нашла любовь, жизнь. Почему я не спросил, кто ее муж? Может быть, художник, как она?.. Сейчас они воюют… Им куда труднее — кругом иллюзия мирной жизни, безразличие, измена. Хорошо, что в такое время Мадо не одна. Я говорю «хорошо», а что чувствую? Это глупо, хуже того — отвратительно — ревную… Нет, не хочу!.. У меня своя жизнь, Валя. То — прошлое… Нужно жить тем, что есть, что будет…