Ивушка неплакучая

28

Торжественными проводы призывников получились на главной площади районного поселка. Введенные Кустовцом, с годами они стали традиционными и вылились в большой, хоть и внекалендарный, праздник. Самому же основателю ежегодных празднеств пришлось в эти лета испить полную чашу терпкого напитка, вытекавшего из бесконечных организационных пертурбаций, ставших как бы знамением того времени. Уже помянутые выше «Записки» продолжали поступать во все возрастающем количестве и, нетерпеливые, не дожидались, когда их обсудят на местах, сейчас же превращались в директивы. Как уже сказано, в конце пятидесятых годов было в тех «Записках» много здравого, разумного, продиктованного трезвым рассудком быстро текущей и меняющейся жизни, — тогда Кустовец, не щадя ни себя, пи других работников райкома, приступал к их немедленному и неукоснительному исполнению. Так, например, поддержав решительным образом Виктора Присыпкина-Точку, первым переведшего колхозников на денежную оплату, он постановлением бюро районного комитета партии заставил сделать то же самое и других председателей, сломив отчаянное сопротивление некоторых из них, пошедших на поводу «отсталых настроений», как указывалось в заключительном документе того памятного заседания. Первым в области район Кустовца перешел на раздельную уборку хлебов, встретив поначалу и тут немалое число сомневающихся.

Особенно упорствовали деды, припугнувшие селян тем, что хлеб непременно сгниет в валках, «потому как тут, у нас, на правобережном Поволжье, дождичек спущается как раз не ко времени. Только зачнем уборку, а он, милушка, тут как тут», — напоминали они. «Косить и молотить напрямую комбайном! Никаких разделений! — кричали до хрипотки на собраниях, длившихся с вечера до самого утра. — Не дозволим гноить пашеничку! Вредители вы там все! — орали в лицо представителя райкома или райисполкома, который комкал в руках платок, выжимая из него пот, непрерывно собираемый с иокрывав:-шегося испариной лба. — Не да-ди-и-им!..» Пришлось самых рьяных крикунов и бузотеров пригласить в район на специальное собрание, которое нарекли — видать, для того, чтобы польстить старикам, — активом колхозных ветеранов. Сославшись на опыт кубанских и целинных сеятелей, Кустовец не один битый час, а целых три таких часа доказывал прогрессивность раздельной уборки, но вряд ли преуспел бы, если бы его не поддержал Апрель, неожиданно для ветеранов переметнувшийся на сторону секретаря райкома.

— Вы что же, старики, аль забыли, — начал оп, взгромоздившись на трибуну и ухватившись за ее края, как за поручни сохи, — аль забыли, как в допрежние, в единоличные времена убирали свой хлебец? Новинка вас пспужала? Но какая же она, к лешему, новинка, ежели спокон веку мужик убирал так свой урожай?! Спереж повалит ее, пашеничку али там рожь, крюком в ряды, в валки то есть эти самые, бабы свяжут в снопы, в кресты уложат — и доходи, голубушка, неделю, а то и две, до кондиции! — вставил он под конец для большей, знать, убедительности ученое это словцо.

Некоторое замешательство в ряды стариков было внесено, но не все из них и далеко не вдруг сдались. Тяжелыми булыжниками полетели в оратора злые выкрики:

— То в крестах!

— А тут на сыру землю норовят уложить!

— Не дозволим!

— Тебя, похоже, подговорили?! Слезай с трибуны!

— Эй ты, Сентябрь, или как тебя там?.. Сматывай-ка удочки! Не желаем тебя слушать! Пущай Кустовец опять речь говорит! Пущай объяснит нам, старикам, какой это там умник придумал такое!..

Апрель, однако, не сдавался, не покидал трибуны — крепче ухватился за нее своими железными пальцами. Переждав, когда схлынула первая и наиболее ярая волна стариковских «реплик», он заговорил опять, совершенно спокойно, тихо и потому убедительно:

— Нагорланились?.. Ну и голоса у вас, я вам скажу… Ну, форменно как у молодых кочетов… Старанья много, а ладу нету — слушать тошно! Без вас знаю, что в кресты укладывались в ту далекую пору снопы. Но ить тогда не было у нас ни комбайнов, ни тракторов, ни подборщиков, ни другой такой техники. У иного бедолаги до самой аж осени сиротствуют на поле те кресты, из-гаженпые грачами и разной прочей птицей. А нынче? Да мы с нашей техникой в одну неделю подберем валки — и делу конец!..

— Мокрые не подберешь, — буркнул кто-то в первом ряду, но сейчас же спрятался, укрылся в своей бороде.

— А кто ж тебе велит подбирать мокрые? — спокойно ответил Апрель. — Обожди маненько, когда подсохнет, когда ветерок прогуляется над стерней, подсушит…

— Ну что, старики, будем дальше продолжать дискуссию? — спросил Кустовец, сидевший в центре за длинным, покрытым красной материей столом.

— Будя! Накалякались! — крикнул кто-то от самых задних рядов.

— Согласные! — хором поддержали его в разных концах зала.

Вопрос этот, таким образом, был разрешен. Были и другие нововведения, приветствуемые — пускай и не сразу — на местах, потому что отвечали потребностям хозяйственного усовершенствования. Но потом стало твориться что-то непонятное, «сильно шибавшее в нос», как однажды, в горячую минуту, выразился завидовский философ Максим Паклёников. Первое, что смутило Кустовца И его сотрудников, а затем заставило грустно призадуматься, — это не знающее меры укрупнение колхозов, когда десяток артелей соединялся в одну, которая сразу же становилась неуправляемой. Председатель с утра до ночи носился по селам и деревням, из бригады в бригаду, большую часть времени тратя в пути, мыкаясь по классическому нашему бездорожью; ничего, конечно, не успевал там сделать, ни в чем толком разобраться; поздним часом, злой как черт, возвращался домой, не раздеваясь, падал на глазах обеспокоенной жены в кровать, а вскоре опять вскакивал как ужаленный с постели, на ходу разбивал яйцо, заглатывал его, на минуту забегал в правление, что-то подписывал там не глядя, выскакивал, отмахиваясь от наседавших на него просителей, на улицу, нырял, как суслик в нору, в свой автомобиль и вновь мчался в бригаду. Важные вопросы, выстроившиеся в молчаливую очередь, накапливались, кучились, как грозовые облака; оставаясь нерешенными, они железными тисками давили на виски руководителя, обещаясь вот-вот разрешиться громом…

Председатели зароптали. Сперва глухо, про себя. А потом уж и во всеуслышание. Первым подал голос Точка. С больной, тяжелой головой приехал в район на очередное заседание, которые в последнее время умножились.

— С похмелья, что ли? — спросил, приглядевшись к нему, прокурор, оказавшийся в кресле по соседству.

— С похмелья. Заводи дело, — мрачно пробормотал Точка.

— Никаких дел я на тебя заводить на буду, — свеликодушничал прокурор. Спросил озабоченно: — Ты лучше скажи, как высидишь весь актив с больной-то головой?

— На ней, чай, не сидеть, — буркнул Точка еще мрачнее. Его все-таки услышали; гулкая волна сдерживаемого смеха прокатилась по ближним от него рядам. Покатилась бы, наверное, далыйе, но колокольчик, сердито залившийся в руке председательствующего, указал ей предел.

После заседания, дождавшись, когда Кустовец останется в своем кабинете один, Точка ворвался туда мрачнее тучи. С ходу выстрелил коротко и зло:

— Точка! Освобождайте от председательства. С меня хватит!

— Ты что это, ошалел? Или вправду хватил вчерась лишку? Прокурор тут что-то говорил…

— Вот вы и ставьте вместо меня этого умного намекалщика! А меня в бригадиры…

— Да ты что, Присыпкин, всерьез?.. Не мы тебя выбирали в председатели, и не нам снимать. Скажи своим колхозникам…

— А вы, Владимир Григорьевич, посоветуйте им, порекомендуйте другого. Послушают. Вас послушают, — мрачно ухмыльнулся Точка.

— Что ж, — сказал Кустовец жестковато, — можем и посоветовать, если тебе партийный билет стал в тягость…

— Партийный билет мне в сорок втором, под Сталинградом, выдали, товарищ Кустовец, и он никогда не был и не будет мне в тягость. А вот гончим псом быть не хочу и не буду. Это ведь, как говорит Непряхин, только бешеной собаке семь верст не круг, а я человек, и у меня только две ноги…