Кавалер Золотой Звезды

— Люди добрые! Строители и гости! Старинный обычай на Кубани так гласит: не будет сладким вино и не ощутим мы вкуса пищи, ежели перед тем, как приступить к обеду, не сказать слово…

Все умолкли, прислушались, а Никита Никитич, уже нацелившись на баранью ляжку, подумал:

«Эх, Прохор, Прохор, и до чего ж ты охотник поговорить! И тут речи — мало тебе было митинга, только зазря время терять…»

— А слово мое будет короткое, — продолжал Прохор, сжимая пальцами кружку, боясь, чтобы не расплескалось вино и чтобы никто не заметил, как дрожит его рука. — Поглядите сперва вон в ту сторону, на этот красивый домик, что приютился себе под кручей. Поглядите на провода, что убегают во все стороны! Чьих это рук дело? Наших рук и наших помыслов… А прислушайтесь! Эге-ге-ге! Шумит, не умолкает Кубань, и хоть с детства мы ее слышали, привыкли к ее песне, а только ныне песня у реки иная, потому что падает вода с высоты небывалой… Песня та новая, как и вся жизнь наша… И вот я скажу ради такого случая: думалось тем, кто в сорок втором году топтал, паскудил нашу землю, что мы уже не подымемся до той высоты, на какой допрежь были, что не избавимся после войны от беды-лиходейки. Прошло с той страшной поры немного времени, а мы не только поднялись, но и расправили плечи, и такой взяли разгон, какого еще никогда не было…

— Прохор Афанасьевич, — хитро жмурясь, сказал Никита Никитич, — речь твоя правильная, одобряю, а только взгляни, где солнце… Закругляйся!

— Погоди малость, Никита Никитич, солнце от нас не уйдет, а потому и не торопи меня закругляться. — Прохор погладил усы. — Днем нам будет светить небесное солнце, а ночью — свое! А теперь, люди добрые, поглядите сюда, на угощение. На столах — полная чаша. Было это до войны — и сызнова есть, будет и никогда не переведется, потому как жизнь свою мы поручили нашей дорогой коммунистической партии. — В этом месте речь Прохора была прервана аплодисментами, и когда снова наступила тишина, Прохор продолжал:- Потому и выпьем мы первую чарку за свою советскую власть, за коммунистическую партию!

Все встали, выпили, и обед начался.

Ели неторопливо, не так, как обычно едят на работе во время обеденного перерыва, и то поглядывали на гидростанцию, то на солнце, ибо знали: самое значительное событие, ради чего съехались сюда люди и уселись за столы, произойдет лишь вечером. Почему вечером, а не днем? Такой вопрос никому даже в голову не приходил, — каждый понимал, что именно вечером, когда темнота укроет степь, должны вспыхнуть по всем станицам огни… Пусть тогда весь мир смотрит, что делается в верховьях Кубани! И потому, что уж очень всем хотелось, чтобы быстрее наступила ночь, день, как бы назло, тянулся удивительно медленно, а солнце точно остановилось в низком полдне и уже не хотело двигаться ни взад, ни вперед.

Может быть, желая как-то скоротать время, а может быть, и оттого, что два или три бочонка уже были опорожнены и яства на столах поредели, но только вскоре делегации станиц смешались и разбрелись кто куда: песельники — к песельникам, танцоры — к танцорам, некоторые парни и девушки, стараясь укрыться от родительских глаз, пошли гулять по берегу. Только одни старики и старухи еще остались на своих местах, но и они пододвинулись ближе друг к другу и завели неторопливый разговор; к ним подсел и Бойченко…

А лагерь шумел и гудел: там подвыпившие мужчины и женщины собрались в круг, и мягкий тенор запел: «Ска-а-а-кал ка-а-зак чере-е-ез до-о-о-лину», а мощный хор тут же подхватил: «Че-е-ерез куба-а-нские по-о-ля…», там, в шумном собрании, кто-то ухал и выбивал ногами такую частую дробь, выделывал такие колена и присядки, что дрожала земля.

«Вот это да! — подумал Сергей, протискиваясь поближе к кругу. — И кто это так отплясывает? А! Да ведь это Алексей Артамашов! Чертяка! Дает жизни!»

— Сергей! Иди на подмогу! — кричал Артамашов, сбив на лоб кубанку.

Рядом с собой Сергей увидел Кривцова, — он смотрел на Артамашова грустными глазами.

— Андрей Федорович, — сказал Сергей, — отчего такой мрачный?

— Завидую.

— Кому? Алексею Артамашову?

— И ему и вообще… Отойдем в сторонку.

Они выбрались из толпы, неторопливо прошли по бровке канала, не разговаривали, а только смотрели на мутный поток. Остановились на плотине, — под ними кружилась вода и, толкаясь в шлюзы, закрывавшие трубы, с сердитым рокотом текла по холмистому сбросу.

— Скоро откроешь шлюзы? — спросил Кривцов.

— Вечерком откроем.

— По двум трубам пойдет вода?

— Покамест по одной.

— Что ж так? Воды мало?

— Нет. Вторая еще не имеет турбины.

— А будет иметь?

— Постараемся.

— Сергей Тимофеевич, с той поры, как ты побывал у нас, загрызли меня думки…

— Оттого ты и невесел?

Кривцов закурил, бросил горящую спичку в воду.

— Тебе хорошо, а каково мне смотреть на ваше веселье… При народе я бы об этом постеснялся заговорить, но тут нас двое… Помоги, Сергей, по-дружески прошу.

— Знаю, о чем ты печалишься, — сказал Сергей. — Посмотри на эту трубу — она поставлена для марьяновцев. Будем хлопотать еще одну турбину.

— Дай твою руку, дружище!

Невдалеке от них по берегу канала шли Семен и Анфиса.

— Таки уговорил тебя мой братушка? — грустно спрашивала Анфиса.

— Пойми, дорогая, — отвечал Семен, — не мог я не согласиться.

— А как же наша хата?

— Построим, только здесь. Посмотри, сколько тут места — выбирай любую позицию.

— Эх, Семен, Семен, какой же ты настырный! А ежели не справишься с работой? Тогда как будем жить?

— Справлюсь, — уверенно заявил Семен. — Я же тут буду не один. Завтра должен приехать механик, а пускать станцию будет Виктор. Ирина тоже в моем штате.

Анфиса только покачала головой и тяжело вздохнула.

— Сережа! — крикнула Ирина, выйдя из машинного отделения. — Иди сюда! На минутку!

— Жена зовет, — сказал Сергей Кривцову. — Придется беседу нашу прервать…

Сергей сбежал по деревянной лестнице.

— Сережа, а ты знаешь, нужна красная ленточка, — шепотом сказала Ирина.

— А зачем?

— Да как же! Виктор сказал, что так полагается.

— Ну? Ежели полагается — тогда нужно попросить ленту у какой-нибудь девушки.

— Пойдем вместе просить.

Они направились по берегу реки, туда, где собралась молодежь.

— Сережа, — заговорила Ирина, — если бы ты только знал, как я волнуюсь! Виктор меня уже и инструктировал, и ругал, и успокаивал, а я все волнуюсь…

— Ничего, Иринушка, волнение — это хорошо!

А когда была найдена ленточка и приготовлены ножницы, когда ушло за горизонт солнце и темная июньская ночь заиграла над Кубанью звездами, вокруг гидростанции собрался народ и ждал. По всему было видно — шли последние приготовления: мелькали фонари, сквозь высокие, слабо освещенные окна виднелись силуэты людей, кто-то бегом, с фонарем в руке, подымался по лестнице на шлюз…

И вот на шлюзе загремела цепь лебедки и вода с глухим ворчанием ворвалась в горловину трубы, ударила в лопасти турбины, а в машинном отделении робко вспыхнул свет. Теперь в окна было видно, как вращался маховик турбины, как Виктор ходил вокруг машины, то прислушиваясь, то наклоняясь, как бы тихонько о чем-то спрашивая турбину. И когда небольшая группа мужчин — там были Сергей и Кондратьев — направилась к дверям гидростанции, толпа умолкла, — все поняли, что вот и наступило то, чего так все ждали. Сергей и Кондратьев остановились у дверей перед натянутой полоской красной ленточки.

— Готово! — крикнул Виктор, посмотрев на Ирину, стоявшую у щита. — Нагружать машину!

Слабо блеснули ножницы — упала ленточка. Ирина включила рубильник, и в ту же секунду ослепительное зарево раздвинуло темноту, и вокруг домика стало светло как днем. Заиграл оркестр, прокатились возгласы, крики «урр-а-а-аа!!», взлетели к небу шапки, раскинулись платки. Ирина включила еще один рубильник, — свет рванулся в станицу, и тут собравшиеся увидели Усть-Невинскую в таком красивом и ярком наряде, в каком ее никогда еще не видели. Над Усть-Невинской полыхали огни, искрясь и вспыхивая, озаряли бархатную зелень садов, освещали площадь, улицы и переулки; лампочки горели и на столбах и ярко светились в окнах хат.