Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая

Станица Березовская, на левом берегу Медведицы, вся была запружена подводами, тачанками, полевыми кухнями, множеством разномастного народа. Красные бойцы не имели военной формы, одеты кто во что, многие обносились, шинельки у них латаные-перелатаные, ботинки каши просят... Но зато лошади были добрые, хорошо упитанные, и полевые кухни дымились густым кондером, и фуражки на казаках заломлены лихо. Тут же тачанки с пулеметами. Спокойствие было такое — судя по лицам, по глазам людей, — какого давно уж не видели девчата в станице, у белых.

Два-три раза их остановили по пути к штабу какие-то строгие бойцы (один был даже в кожаной куртке, как комиссар), но записка Степочкина выручала, и вот на высоком крыльцо одного хорошего дома (по виду — купеческого или поповского) увидели Николая Степанятова, бывшего заместителя Филиппа Кузьмича по военному комиссариату. Девчата его знали и кинулись бегом, с воплем, устало спотыкаясь.

Степанятов все быстро понял, взял из рук Вали тяжелую кружку-копилку, спросил, смеясь глазами:

— Ну, как вы: поесть сначала или, может, в баню? Филиппа Кузьмича до вечера не будет, он в частях. Вот мы пока и расчешем кудри-то? А потом уж за стол?

— В баню! Замерзли! — в один голос сказали девчата. — Неделю целую по степи!..

— Ну и лады. Минут через двадцать пойдем в баню. Там сейчас наш новый комиссар моется, скоро выйдет.

Подождали они минут пять, может, десять на скамеечке, почитали свежий приказ, вывешенный у крыльца на видном месте. Там говорилось что-то насчет дисциплины, а потом про всякое мародерство:

...Обращать особое внимание на то, чтобы не было грабежей, мародерства, насилий, самовольных обысков и реквизиций, а также пьянства. Напоминаю всему командному составу и товарищам красноармейцам, что все замеченные в этом будут расстреливаться на месте.

Начдив-23 Миронов.

Валя со значением посмотрела на подружку и сказала, яростно щуря горячие отцовские глаза:

— Вот ведь брехуны усть-медведицкие! А писали, что мироновцы грабят население, кто как может. Вот брехуны-то!

— Я ж тебе еще и тогда говорила, что не допустят этого наши, — сказала Таня.

Тут из ближней хаты с запотевшими окнами и дымившейся трубой вышел сутулый, очень длинный и худой человек в серой смушковой папахе и кожаной куртке внакидку. Тонкая шея обмотана свежим казенным полотенцем в рубчик, лицо в капельках пота. Степанятов оказался тут как тут, взял из рук комиссара распаренный веник.

— С легким паром, Виктор Семенович! Вот — свежие разведчики «с той стороны»... Счас их тоже отпарим по холодной погодке, да и Филиппа Кузьмича заодно подождем. Идите в дом, не охолоньте посля бани-то! — Посмотрел вслед комиссару, а потом загнал девчат в хату с вмазанным в печь огромным чугунным котлом, в парное тепло.

— Полотенца у вас есть? А то дадим казенные!

— Есть, есть! — испугались чего-то девчата и наглухо заперли за собой наружные двери.

О том, что в дивизию приехал новый комиссар Ковалев, Миронов узнал при въезде в станицу, а дочь с Таней Лисановой увидел, когда вломился, шумный и радостный, в боковую комнату штаба, где перекусывали они после бани, и не знал, кому больше радоваться, кого первым обнимать. По дочери он, конечно, соскучился, немало передумал о семье за это время, но в последние дни такая тут острая обстановка возникла в связи с одной директивой штарма-9, что начдив и приезду Ковалева радовался как большому празднику. Девчата повисли у Филиппа Кузьмича на шее, вскрикивали и всхлипывали от радости, а Ковалев обнял все мироновское семейство длинными, худыми руками и не хотел отпускать, все сжимал крепкие, суховатые на ощупь плечи Миронова.

— За стол, за стол! — командовал Филипп Кузьмич, оправляя примятые усы, стыдясь влаги на щеках от девичьих поцелуев. — За стол, станичники, выпьем горячего чайку ради доброй встречи! Хорошо, что в станице пока все живы и здоровы, а скоро, видать, мы с ними повстречаемся, и уж — навсегда! Молодец, Валюта, что обрадовала! Молодец, мироновская косточка!

Девушки румянели от радости и горячего самовара. Валя говорила взахлеб:

— Да как же! Переживаем такое: в третий раз, паразиты, печатают в своих газетах: окружен Миронов да окружен! В последний раз уж так расхвастались, что его, мол, как кота усатого... шапкой прикрыли! И теперь ему деваться некуда! — Валя прыснула в ладошку. — А цену за голову Миронова в Новочеркасске вроде бы собираются поднять до шестисот тысяч... Ну и думаем мы с Клавой: да как же это так — окружили раз, окружили два, а потом и в третий? Сколько же окружать? А тут Татьяна: давай, мол, добежим обыденкой к красным да расспросим, как их тут окружили? А мама забеспокоилась, заплакала да и говорит: хотите — идите, но тогда я вам охранную грамоту сделаю. И повела меня в монастырь и упросила, чтоб одежду дали, и кружку жертвенную, и справку... Идем, да крестимся, да к офицерам пристаем с кружкой: жертвуйте, мол, нехристи!

Все громко смеялись, минута была светлая, и вечная озабоченность медленно освобождала суровое лицо Миронова. Хорошие люди сидели вокруг, не говоря уж о красавице дочери, и он откровенно любовался ими. Добрый народ собрался под его крыло!

Вот Сдобнов, друг неразменный с девятьсот пятого, есаул с этой войны, царицынский комитетчик и отличный штабист, а душа-то какая! Словно нянька нависал над худющим Ковалевым, кормил засахаренным медом со стеклянного блюдечка, подсовывал банку со смальцем и пшеничный хлеб доброй выпечки, заставлял больше есть и меньше говорить, потому что и со стороны видно, что здорово исхудал Ковалев в своих странствиях в Москву и обратно, здоровьишко его на волоске держится. А комиссаром у Миронова нелегко быть: тут придется и на коне поездить, и на митингах покричать, и в штыковую атаку походить в передовой цепи... Ковалев послушно кивал и ел смалец с хлебом, пил горячий чай с пчелиным медом, переглядывался с Борисом Бураго, назначенным теперь в комиссары штаба.

— Хворь надо выгонять, Виктор Семенович, — улыбался тот, — работы по горло.

А Степанятов Николай — плох ли? Какой начоперод с ним сравняется? У Степанятова такая разведка, какой ни в одной дивизии на Южном фронте нет! Это можно гарантировать. Говорят, в наших штабах полно носовичей, но — не взыщите! — и наши ребятки кое-где в погонах неплохо козыряют их благородиям! При случае могём, как говорится, дать двадцать очков вперед! Есаул Быкадоров, командир полка, из чужих штабов не вылазит. А вы думаете, отряды Миронова так, тяп-ляп, дуриком уцелели, когда враги силой несметной жали по всему фронту, когда от Сиверса, считай, ничего не осталось, перемешали ему в потемках всех латышей с китайцами? А у нас есть оперативный отдел с Николаем Степанятовым во главе, есть и есаул Быкадоров, что лазает по белым тылам, а вот и хозяйственный — Фома Кузьмич Шкурин! Задача ему дана такая: ничего задарма не брать у населения, ни единой зернины, но найти, как говорится, путь! Где добрым словом, где хорошей платой, где — при случае — красноармейской помощью по хозяйству. Глядишь, и вышла прибавка к интендантской скудной норме, и сыты бойцы, легко пошла политработа...

Два комиссара штаба: мастеровой из питерских Бураго, мужчина дельный, умнющий и — кремень! Этот особо распинаться на словах не мастер, но глядит в корень и сразу человека насквозь видит. А другой — сосед по станице, бывший председатель Совета Иван Николаевич Карпов, где такого другого найти? Гордился втайне Миронов и тем, что не кому-нибудь другому, а именно в мироновскую 23-ю дивизию прислали в политработники прихворнувшего председателя Донского ЦИКа Ковалева. Посмотреть, как тут воюют его родные донцы, а заодно и подлечиться, конечно...

Про Мишу Блинова уж и говорить не будем. Жаль, образования у парня маловато, приходится кое-что растолковывать в военной спешке. Но при всем том и комбриг в мироновской коннице удал!

Выпить бы, черт возьми, за всех за них, за общее здоровье, за приезд дочери — не кирпичного чая, а чего-то покрепче, хоть самогонки, что ли, да жаль, сам ведь особым приказом это и запретил категорически до... полного истребления контрреволюции на русской земле!