Избранное

- Это точно, ваше поколение драчливое!…

Ошеломленно смотрю на него.

- Не таращи понапрасну глаза… герой!

- Я-то себя лучше знаю.

- Еще бы! Куда уж нам. Подумаешь - полвека лечим. - Доктор уткнулся в чью-то историю болезни.

Побежал к начальнику госпиталя:

- Ксения Самойловна, умоляю, пошлите меня на гарнизонную медицинскую комиссию.

- Да вы что - белены объелись?

- Не пошлете - удеру.

Она рассердилась:

- Ну и комиссуйтесь, только потом пеняйте на себя!…

Гарнизонная военно-медицинская комиссия меня забраковала. На продуктовой машине добрался до госпиталя. Садами вышел на свою поляну - ни с кем не хотелось встречаться. Стою у подножья крутой горы, на вершину которой я часто смотрел из окна палаты, думая, одолею ли я ее когда-нибудь. А если сейчас?

Тропа крутая. Силы распределяю расчетливо. Дыхание зачастило, но высоту взял с ходу. Простор вокруг - в дымке видится город. От земли со щедрым высокотравьем несет ароматом, как от чана с суслом, где варится церковное вино кагор.

Сомнения, сомнения… А если окружная забракует? Куда тогда?

4

Стою у вагонного окна. Мелькают телеграфные столбы, медленно уплывают дали синегорья. Хлопок между арыками, кукурузное поле без початков, в лощинах малиновые отсветы каких-то незнакомых трав. И полустанки с бойкоглазыми мальчишками в тюбетейках - машут руками, кривляются.

Ташкент, Ташкент, как примешь меня?

Шагаю по шумной солнечной улице большого города, смотрю на дома, пересекаю бульвар с цветниками, пламенеющими багровыми каннами. И дома целы, и улицы вроде чисты. А все-таки… Люди! Их глаза - ввалившиеся, в которых и муки дорог, и еще бог знает что. Эвакуированные…

Город, в котором так много военных. И молоденьких лейтенантов, аккуратненьких, не обкатанных днями окопных стуж, горечью отступлений, взрывами атак, когда рядом падает товарищ по ускоренным военным курсам. Их молодые глаза так и стреляют в чужие ордена, а чеканят шаг, козыряют - артисты! И пожилых майоров - из тех кадровиков, что обременены семьями, которые устроены как бог на душу положит, кто свои тыловые офицерские пайки делит на несколько ртов. И конечно, наша госпитальная фронтовая братия. За плечами «сидоры», походочка вольная, бывалая.

В приемной отдела кадров штаба округа толпились капитаны, майоры, подполковники. Тут собрались, видно, из госпиталей всех среднеазиатских республик. Я так и не пробился к окошечку дежурного. Куда же теперь?

Ко мне подходят трое кавалеристов при шпорах. Майор со шрамом через всю щеку спрашивает:

- Какой курс, подполковник?

Я пожал плечами.

- Айда с нами, внакладе не будешь, - пригласил старший, подполковник с пышными рыжими усами.

- Может, некрещеный? - подмаргивает капитан и, прищурившись, с хитрецой спрашивает: - Каким пламенем спирт горит?

- Синим, - я улыбаюсь.

- А бросишь щепотку соли?

- Зеленым.

- Академик! - смеется подполковник.

Знакомство молниеносное. Биография у каждого на груди: боевые ордена. Мои новые друзья, оказывается, лечились в Фергане, малость подгуляли в пути и гадают, какова будет расплата. А в общем, бог накажет, бог и простит.

- Так зашагали, братцы фронтовики, - тянет меня за руку подполковник.

Я заколебался было, но на меня смотрели трое мужчин-солдат.

Солнце печет во всю ивановскую, душно. Переулки, по которым мы петляем, узки - двум навьюченным ослам не разминуться, в них, наверное, застоялась еще летняя духота. По сторонам дувалы, мазанки с глухими глиняными стенами наружу. Из-за дувалов выглядывают запыленные деревья с пожухлой листвой. Завернули за угол, в нос ударил аппетитный аромат еды. Шаги стали шире. Мне сразу вспомнился Крым со своим степным Тарханкутом, где бродят стада овец. Бывало, чабаны на твоих глазах с баранчика-яровичка стянут шкуру, дадут время туше поостыть, а потом уложат ее целиком в чугунный казан, вытянутый эллипсом, набросают специй: лук, лавровый лист, перец, какие-то степные травы - и закроют крышкой наглухо. Ровно два часа тушат на жарком бездымном огне. Аромат вокруг - мертвого из гроба подымет! Собаки одурело воют, заглядывая степенным чабанам в глаза. Едят мясо с «церемонией». Казан ставят на стол, сколоченный из нетесаных досок. Тут же гора свежих куриных яиц, хлеб, деревянные тарелки. И конечно, водка - много водки. Рассаживаются, перед каждым граненый стакан. Старший чабан откашляется, поднимется, содержимое стакана опрокинет в рот и деловито скажет: «Бог в помощь. Пусть не последняя». Мясо едят килограммами, запивая водкой, как водой, и закусывая сырыми яйцами. Наверное, заядлый обжора от такого количества мяса окочурился бы, а степняку и море по колено. Поднимется из-за стола и балагурит трезво, будто не он уплел столько баранины, что взвод солдат можно накормить, опрокинул в свое горло бог знает сколько водки, и все «подсадил» десятком сырых яиц.

Дружно ввалились во двор, похожий на пустой тюремный плац.

- Абдул-ага! - крикнул майор со шрамом.

- О, салям, салям, - из темного зева конуры вышел пожилой человек с заплывшим жиром лицом, с усами, свисавшими по-запорожски. Полосатый, далеко не первой свежести халат перевязан шелковым кушаком. На ногах легкие ичиги. - Пожалста, командир! Гостя большим будешь. - Сложился вдвое и нырнул в черный проем.

Мы гуськом последовали за ним. Оказались в комнате с персидским ковром на полу, двумя большими медными тазами на глухих стенах, с засаленными думками-пуховичками на облезлой тахте.

Подполковник тронул меня за плечо:

- У нас в кармане не густо. Добавишь?

- Само собой. - Я достал из полевой сумки несколько тридцаток и бросил в общий котел.

Круглый медный таз дымился, рис лоснился жиром, а куски баранины - как червонное золото.

Мы уселись на старый, потертый ковер по-турецки. Подполковник, с глазами, спрятанными под густыми бровями, засучив рукава гимнастерки по локоть, поднял бутылку и разлил водку по граненым стаканам - не надо аптечных весов. Вытер губы, поднял стакан:

- Ну, фронтовики, поехали!

Челюсти работали с упорством мельничных жерновов при большой воде. Разомлели, подобрели.

- Песню, нашу, казацкую! - Майор со шрамом откашлялся и чистым тихим, тенором затянул:

Ах, Кубань, ты, наша родина!

Вековой наш богатырь…

В дальнюю даль летит его голос, ему вторит бас тамады, густой, сильный, а. между ними наши баритоны. Мы всячески стараемся свести небо с землей, слить в единство душевные разности. На сердце легкость, а между нами лад. Четыре солдата, и каждый из них лежал на ратном поле в обнимку со смертью. Вышагали, выстрадали, пряча под военной гимнастеркой рубцы…

Расходились за полночь… Я ночевал вместе с капитаном в старом доме на пятом этаже у вдовы-солдатки, которая тепло приютила меня.

- Одним меньше, одним больше - все наши. Извините, постелю вам на полу, но бока ваши останутся целыми.

Утром мы всей, четверкой двинулись в штаб округа.

Дежурный офицер из отдела кадров взял мой пакет с документами, распечатал его, долго и внимательно вчитывался. Наконец спросил:

- Что вы хотите?

- Хочу обжаловать решение гарнизонной военно-врачебной комиссии.

- Хорошо, пишите рапорт на имя начальника отдела кадров.

Я получил направление в санитарную часть, ходил по врачебным кабинетам, сдавал анализы, прошел рентгеновский осмотр. Все это заняло около двух недель. Друзья мои получили назначения. Мы устроили скромное прощание. Наш тамада обнял меня:

- Ну, партизан, быть тебе живу! На комиссию особенно не надейся. Но тебя, кажется, знает сам командующий Северо-Кавказским фронтом генерал Иван Ефимович Петров?

- Точнее, не меня, а мою фамилию - по радио общались.

- В случае чего, иди на таран, по-партизански. Он-то тебя поймет.

- Еще здесь поборюсь.

- Правильно! И все же запомни совет.