Омут

Потом оказалось, что впечатление не обмануло. Но это позже. А пока…

— Посмотрите! — восхищенно восклицала, оглядываясь вокруг, Таня. — Вот березка. Как она хороша! Она совсем золотая, кажется, ни один листик еще не опал, а рядом голые ветки соседних деревьев. Наверно, это ее верные друзья. Они приняли на себя первые холода и осенние ветры, их злые порывы, чтобы защитить березу. Какое счастье иметь таких друзей!

— Вот и готов трактат о дружбе! — сказал Юрий.

— Вы готовы к спору?

— Ни за что! Я полностью согласен с вами. У вас всегда будут верные друзья, Таня. Вы этого заслуживаете.

— А что скажете вы, пессимистический человек? — повернулась Таня, довольная собой, к Славе.

— Почему вы меня так назвали?

— Юра сказал…

— Ах, Юра сказал! — перебил он. — Вот и ответ на ваш трактах. Бойтесь данайцев, дары приносящих. Он меня выдал, хотя и считается другом.

— Да вы просто мизантроп. Юра не сказал ничего плохого. Он вовсе не хотел вас обидеть.

— И дорога в ад вымощена благими намерениями. Альзо шпрахт Заратустра, что по-русски значит — Заратустра врать не будет.

— Но это же слова Данте!

— Я знаю. Но по мысли они ближе Ницше.

— Мальчики! Таня! — взмолилась Надя. — Как вы скучны.

Слава развел руками:

— Я скучен, как и положено будущему инженеру. Это прозаическая профессия.

— Неправда! — возразила Надя. — Мой дядя инженер, а он весельчак и прекрасно поет, и играет на фортепьяно.

— Завидую вашему дядюшке. Но мне медведь наступил на ухо. Зато Юра тоже поет.

— Вы поете, Юра? — обрадованно удивилась Таня. — Спойте нам, пожалуйста.

Юрий в нерешительности посмотрел на приятеля.

— Зачем ты меня выдал?

— Я только рассчитался. Долг платежом красен.

— Не слушайте его, Юра! Мы вас просим, — присоединилась Надя.

— Ну, если вы настаиваете… Пеняйте на себя. Я не Шаляпин и не Собинов.

Строчки из дневника:

«Нет, никогда не забыть мне этой чудесной прогулки, этой аллеи, покрытой шуршащим под ногами золотом, этих пестрых веток, которые слегка шумели, точно исполняли им одним понятную симфонию, и конечно же пение Юры. Он пел романс „Гори, гори, моя звезда!“. Пел только для меня. Я видела, я чувствовала это».

После прогулки в роще встречи, естественно, участились. Много говорили о будущем, хотя Юра, в отличие от Тани, будущее свое представлял весьма неопределенно. То он собирался, подобно отцу, стать врачом и посвятить жизнь борьбе с людскими недугами, то презирал «малые дела» и говорил о возвышенных «свободных профессиях», а чаще ссылался на продолжавшуюся войну и утверждал, что после войны жизнь наступит иная и сама подскажет верную дорогу. Соглашаясь, строгая Таня настаивала, что в обновленной жизни потребуются надежные знания, и требовала от Юрия успехов в учебе. Он, однако, был слишком увлечен, чтобы думать всерьез о законах Ньютона или тригонометрических функциях…

Так Юрий Муравьев, Таня, Слава Щ., их друзья и соперники жили в начале девятьсот шестнадцатого года, живя еще, в сущности, в девятнадцатом веке, а век двадцатый громыхал пока в тысяче верст не слышными им разрывами артиллерийских снарядов, пулеметным лаем, рокотом боевых аэропланов…

И когда Таня стояла рядом с Юрием под золотистой березкой, брат ее, Максим, переброшенный тем временем из Турции в Галицию, широко расставив ноги в пыльных сапогах, хрипло выдыхал слова переданной по полевому телефону команды:

— Первое… осколочным… прицел… п-ли!

Рвал бомбардир-наводчик засаленный, прокопченный шнур, отскакивал назад пушечный ствол, изрыгая огонь и закованную в железо смерть, осаживалось орудие, и тут же солдаты подхватывали его и накатывали вперед, к брустверу…

— Третье!..

— Снарядов больше нет, Максим.

— Как — нет? Атака ж захлебнется…

— Почему прекратили огонь, фейерверкер? — кричал в трубку капитан Барановский.

— Снаряды кончились, ваше благород…

— С ума сошли! Атака захлебывается.

И оба на разных концах провода матерились в ярости:

— Сволочь петербургская! Казнокрады, жиды, забастовщики!.. Мразь!

— Буржуи проклятые! На убой шлют. Безоружных. Гады!

В синем, прозрачном небе Галиции плыли, размазываясь на ветру шрапнельные облачка, дымились сгоревшие сосны, метались над снесенными гнездами в поисках птенцов аисты, а зарывшиеся в землю люди, едва стихал огонь, снова и снова вели злые разговоры о тех, кто в тылу жрет, пьет, спит с тонкими барышнями, набивает карманы и не дает снарядов, чтобы убить побольше немцев, австрийцев, венгров и турок, победить наконец и вернуться домой. И исподволь возникала и крепла в головах измученных, ожесточившихся людей мысль повернуть штыки и пушки против тех, кто загнал их в эти окопы.

Война тянулась бикфордовым извилистым шнуром от Балтики до Карпат. Но, хотя бежал уже по шнуру огонек грядущего взрыва, в тылу по-прежнему мажорно звучали духовые оркестры, кружились в вальсах девушки с косами и юноши в гимназических тужурках, и сердца замирали пока еще не в кошмаре братоубийственного боя, а в сладких и горьких любовных муках.

Пасха в девятьсот шестнадцатом году, последнем перед революцией, была десятого апреля.

Утром Таня записала:

«Мы гуляли всю ночь. Ведь в эту ночь никто не спит. Мы долго ходили по Соборной, а потом нашли свободную скамейку и сели. Ю. снял фуражку и положил между нами, точно желая сказать: „Не пугайтесь, что вы со мной в такой необычный час. Я не способен вас обидеть“. Я прочла это в его глазах, и у меня стало так хорошо на душе.

Мы сидели молча, читая в наших сердцах, вдыхая аромат распускающихся почек, тонкие, волнующие запахи пробуждающейся природы. И хотя между нами лежала фуражка и он не позволил себе даже коснуться моей руки, я чувствовала его в самом сердце, мне казалось, что наши сердца слились навек.

Очевидно, он читал мои мысли так же легко, как и я, потому что сказал вдруг тихо:

— Не знаю, может ли быть что-нибудь волшебнее сегодняшней ночи? Разве не соединяет она нас на всю жизнь!

— Да, это так, — отвечала я. — Это на всю жизнь.

Я не могла быть счастливее, чем в эту ночь!

Когда Ю. со мной, это высшее счастье. Я ничего не жду, не думаю ни о чем, я просто блаженствую и глупею. Именно глупею, как овца, а это опасно. Ужасно выглядеть дурой, но еще ужаснее быть ею. Нет, я не должна так любить, если хочу относиться к себе с уважением».

Так неожиданно, но не случайно, заканчивалась поначалу восторженная запись. Любовь трудно давалась Тане. Что-то постоянно сдерживало ее чувства — темперамент или воспитание, природная осторожность или предчувствие будущих бед — сказать трудно. Скорее, все, вместе взятое. Как Золушка, она всей душой стремилась на бал, но по-крестьянски недоверчиво опасалась принца.

И вот…

«12 апреля.

Сюрприз!

Ю. прислал письмо с настоящим признанием. Письмо написано стихами и кончается настойчивой просьбой подтвердить мои чувства тоже письмом.

Читаю, и все ликует в моей душе».

Казалось, ничто больше не препятствовало полному счастью.

Но на следующий день, тринадцатого, Тане в голову пришла убийственная мысль:

«Почему он хочет, чтобы я написала ответ на его послание? Почему он не нашел возможным сказать то, о чем написано в стихах, и спросить моего устного ответа? Почему?

А что, если ему надо всего лишь доказать друзьям силу своего обаяния? Эта мысль настолько страшна, что сводит меня с ума. Я сидела с письмом за отдельной партой на уроке рукоделия, и невыносимая тоска охватывала, мое сердце. Он ждет письменного ответа, он умоляет прислать его скорее. Зачем так спешить? Чтобы не дать мне опомниться?

Письмо жгло сердце, так как лежало на груди, за фартуком. Все в нем кажется таким искренним! Но что, если я открою ему душу, а он сомнет все лучшее грубой рукой и пришпилит мой ответ под очередным номером к коллекции легкомысленных женских сердец?

Нет! Такого мне не пережить! Лучше потерять Ю., чем оказаться в жалком, унизительном положении! Могу ли я судить о нем правильно? Ведь мне только шестнадцать лет. Какой у меня опыт? Из книг? Да, я читала много, но разве все Инсаровы и Елены? Нет, конечно!