Каждая минута жизни

— Короче, воровать, — прервал его Заремба. — И вы пытаетесь найти этому оправдание? Не так ли, Анатолий Петрович?

— Да поймите вы меня, — в голосе начальника цеха появилось раздражение. — С рабочим человеком нужна осторожность. О нем надо постоянно заботиться, имея в виду наш растущий дефицит рабочей силы. К тому же берут-то ребята не за счет плана, а из заначки. Это мой запас, мои личные резервы, если хотите знать. Всяко ж может быть, а запас — он карман не тянет. Да, расхищать социалистическую собственность мы никому не позволим. Кто видел, что рабочие выносят из цеха? Наговорить можно всякого, а за руку-то ведь их никто не схватил…

Заремба молчал. Увертки начальника цеха ему были понятны. Это был еще один из способов Кушнира поднять себе цену в глазах рабочего, но тем не менее Заремба обиделся, и до самого парткома они уже шли молча.

Видимая искренность Кушнира раздражала Зарембу. Если бы речь, действительно, шла о законных требованиях, но тут было другое. Нет, не о ребятах печется Анатолий Петрович, у него свои соображения, какой-то иной прицел.

В парткоме, как всегда, было людно, суматошно. Входили и выходили, стучала на машинке Алина Семеновна, секретарша, пожилая, строгая женщина с лицом оракула. Изрекает прописные истины, всюду и везде дает наставления. Когда-то на фронте была, говорят, смелой разведчицей, вожаком полковой комсомолии, с тех пор и осталась в ней такая закваска: это — правильно, это — ересь!.. Поди поспорь, если все параграфы постановлений, все решения пленумов знает чуть ли не наизусть. Она встретила Кушнира и Зарембу холодно, почти безразлично. В кабинет к Сиволапу нельзя, Иван Фотиевич разговаривает по телефону. Она сказала это таким внушительным тоном, будто речь шла, по крайней мере, о разговоре с министром.

В комнату вошел тучный и хмурый заместитель директора по производству Гуляровский. Увидев Зарембу и Кушнира, он повелительным жестом показал им на дверь секретаря парткома и вошел туда первым.

Сиволап стоял у открытого окна, смотрел на раскидистую крону каштана. Взгляд его был озабоченным и даже немного растерянным.

— Вот, опять звонили, — сказал он Гуляровскому и кивнул на один из телефонов слева от своего кресла. — Настаивают на включении задания в текущий график.

— Настаивают? — удивился замдиректора, будто впервые узнал о чем-то очень важном. На самом же деле все ему было уже известно, все он взвесил и к этому разговору пришел с твердым решением.

Он категорически против включения. Всей силой своего административного авторитета, всей зычностью своего голоса Гуляровский стал доказывать, что есть вещи, которые не подлежат обсуждению. Это ясно как дважды два — четыре. Такова логика, а против нее бессильны любые благие пожелания.

— С точки зрения элементарной логики дважды два — действительно четыре, — усмехнулся Сиволап. — Но если говорить о логике, так сказать, диалектической, то такая арифметика может обернуться другим результатом. А впрочем, — он улыбнулся, давая понять, что времени для праздных разговоров нет, — давайте поговорим основательно. Прошу, товарищи, садитесь.

Столешница была холодна. В ее темной полировке отражались беспокойные листья каштана. Заремба сел подальше, в углу. Ему было неловко. Говорить в парткоме в таком тесном кругу еще не приходилось.

Но Сиволап выдвинул стул возле себя, кивнул Зарембе.

— Прошу поближе, Максим Петрович, — произнес он по-деловому, торопливо. — Нам понадобится твой совет.

— Да какой совет? — прервал секретаря Гуляровский, будто уязвленный тем, что обращение за советом последовало не в его сторону. — Абсурд и не более.

— Арнольд Осипович, к чему поспешные выводы? — слегка урезонил его Сиволап, и хотя на его озабоченном лице снова проступила терпеливая, успокаивающая улыбка, как показалось Зарембе, он готов был взорваться.

Дело оказалось не из легких. Это был своего рода международный заказ. Правда, шел он через союзное министерство в виде консультации, запроса, даже просьбы, но чувствовалось: в Москве ожидали положительного ответа. Там хотели знать, способен ли коллектив выполнить важное сверхплановое задание — сделать шесть каландров — аппаратов, на которых изготовляются покрышки для автомашин, шесть мощных агрегатов на экспорт. Объем работ был значительным, Заремба уловил это сразу. Все перестроить, все передумать, переосмыслить. Это значит — звонки к смежникам в Казань, в Полтаву. И, естественно, новая масса «авариек» для механических цехов, в первую очередь для тридцатого. Именно «авариек». Ибо в механических графики уже утверждены, и детали оттуда идут прямо на сборку.

У Зарембы сжалось сердце. Он понимал: сейчас Сиволап спросит у него, и он должен будет отвечать не только за себя, ему придется говорить от имени тех хлопцев и девчат, которые сегодня ночью стояли у станков. Значит, снова сверхусилия, разорвись, а сделай, отбрось всякие жалобы, не обращай внимания на усталость Тамары Кравчук, не слушай колкостей всегда осторожного в выражениях Яниса Звайзгне. Нет, пусть считают его, Зарембу, кем угодно, но это чересчур. Есть же предел человеческому терпению.

— Я тоже против, — не ожидая вопроса, сказал Заремба и, боясь встретиться со взглядом Сиволапа, опустил глаза.

Кушнир, довольный его решительностью, быстро закивал лобастой головой. Да, тридцатый не в состоянии сделать большего, чем может. Они фактически втянулись в беспрерывный трехсменный цикл. Люди раздражены. Фонд сверхурочной зарплаты исчерпан. Цех постоянно загружается единичными заказами. Девушки уходят. Текучесть сверх нормы — как будто кто-то нормировал текучесть, — и, вообще, может ли быть текучесть нормой?

Странный человек этот Кушнир, подумалось Зарембе. В кабинете у Костыри он запел бы другую песню. Рвал бы на себе рубашку: для завода хоть в воду! Живота не пощадим! Тут была хитрость. Пусть в парткоме знают, что Кушнира не так-то легко упросить. Разве что для великой цели, по особому государственному заказу. Но чтобы потом обязательно все это было отмечено в важных отчетных документах, на стендах, в фотографиях…

Кушнира поддержал и Гуляровский. Все его тучное крупное лицо было мокрым. Он вынул яркий клетчатый платок и промокнул пот на лбу, вытер шею, двойной подбородок.

— Министр прекрасно знает наши возможности, но хочет хорошо выглядеть на коллегии, — проворчал Гуляровский. — Политический заказ, а мы вроде бы в кусты… Демагогия! Вы же видите, Иван Фотиевич, что даже наш крупнейший механообрабатывающий — тридцатый — и тот не тянет. А кто же, кроме него, настругает нам начинку для всех этих сверхплановых каландров? Молчите? Вам просто нечего сказать.

Сиволап молчал. Лицо его было непроницаемо. Слушал, обдумывал ситуацию. Кажется, даже соглашался. Приглашая этих людей на беседу, он не сомневался, что все получится именно так. Глаза его словно еще больше углубились. До избрания в партком Иван Фотиевич был главным технологом завода, и уж кому-кому, а ему-то было ясно, что задание действительно почти невыполнимое. И дело, конечно, не в графиках, не в поставщиках, не в новой напряженке. Исчерпав человеческий ресурс. Принимай хоть сто решений, но если мускулы устали — рука не поднимет даже собственную тяжесть.

Он не был сердит ни на Зарембу, ни на Кушнира, ни на Гуляровского. Видел перед собой весь завод, как на ладони, Знал и все его слабинки, и все его скрытые резервы. Каждый начальник цеха имеет свой загашник, свою хитрую заначку, — эту премудрость Иван Фотиевич постиг уже давно. Но просьба министерства выходила за пределы всех скрытых потенциалов. Она была просьбой не производственной, если говорить о конечных результатах, не из тех, которые улаживаются путем взаимных уступок и обещаний. Вы нам машины — мы вам валюту, вы строите — мы платим… Это была просьба, когда за каждым словом скрыта боль, темные глаза голодных детей, кровь и пепел на улицах сожженных селений. Это была просьба товарищей по классу, зов маленькой республики, над которой собирались тучи вражеской интервенции. Если не вы, советские люди, то кто же еще? Кто поможет?..