Голубой дым

И она становилась таковой, когда он приносил ее в дом и дарил своей Танюше. Видя новую вазочку в ее руках, он говорил возбужденно:

— Ты знаешь, она поет, как снегирь. У нее удивительно густой и ветреный гул. Ты услышишь. Тебе понравится, я знаю. Какой звон! У нас еще нет такого.

Дине Демьяновне порой даже казалось, что отец делал подарки не маме, а себе, коллекционируя звоны.

Но прошло то время, когда Демьян Николаевич мог несколько месяцев подряд откладывать деньги на подарок и с самым серьезным и искренним видом объяснять Татьяне Родионовне, почему и на этот раз не хватает нескольких рублей, хотя его никто никогда не просил объясняться.

Он самым тщательным образом продумывал объяснения этих денежных недостач, страшась быть заподозренным в мошенничестве и расточительстве. То он делал какие-то непонятные «взносы» на благоустройство территории кассы, то вносил деньги в помощь многодетным матерям, то с него вычитали ни с того ни с сего несколько рублей за банкет в честь праздника, в котором он, по глупости, не принимал участия, то он давал взаймы несчастному алкоголику, пропащему человеку, которого он якобы искренне жалел, потому что тот был когда-то честнейшим человеком... «Не отдаст, конечно, — говорил он, покашливая. — Но я не мог отказать. Больной человек. А деньги никогда не отдает. Наверное, забывает». Порой он никак не мог вспомнить, куда запропастились «несчастные рублишки», и даже Татьяна Родионовна, которая давно уже обо всем догадывалась, верила, что ее Демушка на сей раз не выдумывает, а и в самом деле потерял пятерку или же у него ее выкрали. «Жалко, — говорил он сокрушенно. — Терять деньги очень обидно. Чепуха, конечно, и мы обойдемся, а все равно жалко. Счастливчик какой-то нашел… А находить какой-нибудь паршивый рублишко очень приятно. А вот терять...» Чаще всего у него выкрадывали деньги в магазинах, и, рассказывая об этом, Демьян Николаевич словно бы и сам верил в это, уверяя и домочадцев, что в магазинах орудуют шайки карманников, «паршивых сопляков», внушив даже всезнающей и доброй Татьяне Родионовне невольный страх перед мальчишками, которых она вдруг замечала в магазине. «Зашел в магазин, — рассказывал он в возбуждении, — хотел балычка купить, белорыбицы. Стал в очередь, а тут! Я его хорошо запомнил, паршивца! Помню, сдачу с пятерки сунул в карман». Демьян Николаевич так изощрялся в этом вранье, что даже сам никак не мог успокоиться, не мог выйти из роли пострадавшего, пока Татьяна Родионовна не говорила ему что-нибудь утешительное и ободряющее.

Надо, правда, отдать должное Демьяну Николаевичу: больше пяти рублей у него никогда не «крали», он не терял сам, не вносил, не помогал, не давал взаймы — обычно рубля четыре или пять, а то и трешка оставалась в его кармане.

В этой невинной игре были свои неписаные правила, которые Татьяна Родионовна знала назубок. Она тоже должна была сыграть свою роль так, чтобы, не дай бог, Демьян Николаевич не заподозрил подвоха и с ее стороны. Она должна была обязательно поверить ему, а иногда и поворчать, побранить его, как маленького, за ротозейство и сказать примерно так: «Можно и не только пятерку, можно все деньги потерять! Уж ты постарайся в следующий раз не считать галок, а быть внимательным. Конечно, пятерка — не велики деньги, но все-таки. Ладно уж, не переживай, обойдемся».

А он, воистину как ребенок, радовался и, согнав с лица своего озабоченность, кажется, всерьез верил, что ему и на сей раз удалось ловко обвести Танюшу вокруг пальца.

«Ах ты, господи! — думал он, терзаясь своим обманом. — Доверчивая ты душа! Глупышка моя славная. Я у тебя старый и злобный обманщик! Я злодей. Ты любишь мошенника и даже не догадываешься, сколько лжи я несу в себе».

Бывал он в эти дни безмерно ласков с Татьяной Родионовной, при первом же удобном случае успевая спрятать злополучную пятерку между страниц толстенной книги, в которую никто никогда не заглядывал, потому что это была скучная книга о бухгалтерском балансе и стояла она в глубоком книжном шкафу, задвинутая другими тяжелыми томами, к которым, кстати, тоже редко кто прикасался из домочадцев — разве только пыль смахнуть перед праздниками.

Но с некоторых пор игра эта кончилась. Пенсию приносили домой, и ни о каком мошенничестве нельзя было и подумать. Да и Татьяна Родионовна знала теперь, сколько он должен получить, знала до копейки всю сумму. Тут уж не словчишь.

Теперь приходилось собирать на подарок по мелочам. Пойдет в магазин или на рынок и присвоит копеек пятьдесят — особенно на рынке: скажет, что картошка была не двадцать, а двадцать пять копеек за килограмм. Татьяна Родионовна обычно по двадцать покупала, а то и по пятнадцать копеек. «Все вы, мужчины, ужасно непрактичны», — говаривала она в назидание. «Танечка, милая, — отвечал в таких случаях Демьян Николаевич. — А кто тебе вообще разрешает таскать с рынка картошку? Разве это женское дело? А я для чего? У тебя теперь плечо заболит. Разве можно!» Стал он и на сигаретах экономить. Татьяна Родионовна никогда не знала и не понимала разницы между сортами сигарет, любой дым был противен ей: дым «Явы» или «Примы». Если бы она даже задумалась однажды над этим, то, увидев в руках мужа красную пачку «Примы», решила бы, что он перешел на высший сорт, поняв буквально название сигарет: «Прима», значит, первые, высшие, лучшие в своем роде. А с фильтром они или без фильтра — это ей и не могло прийти в голову, этого она не смогла бы понять и оценить.

Незаметно, исподволь, к январю месяцу скапливалось рублей двадцать — двадцать пять. Вот уж об этих сбережениях Татьяна Родионовна и в самом деле не догадывалась теперь и диву давалась, откуда у Демушки деньги. Уж не таскает ли он из дому что-нибудь в комиссионный?

Но каждый подарок теперь все равно ей стал во много раз дороже и приятнее, милее тех, о которых она когда-то могла догадываться, зная, каким образом муж копит деньги. Теперь же всякий раз это было сюрпризом для нее.

А Демьяну Николаевичу ничего-то больше и не надо было — лишь бы увидеть жену свою в радости.

5

Впрочем, в то далекое время, когда Дина Демьяновна объявила себя женой Пети Взорова, Демьян Николаевич на пенсию еще не собирался, хотя ему уже исполнилось к тому времени шестьдесят лет.

И он, и Татьяна Родионовна в то время еще не оставляли надежды, что жизнь их дочери наладится, они с Петром опомнятся, сходят в загс и можно будет никому не говорить на будущей свадьбе, что все началось гораздо раньше, что свадьба, которую они, конечно, будут играть, запоздалая и, в общем-то, фиктивная.

Им было обидно подумать, что дочь ввергла их в эту будущую ложь.

Они еще надеялись в то время, что свадьба состоится, что у Дины будет семья, а Петя Взоров наконец-то переберется к своей молодой жене.

Ради дочери пережили они эту боль и обиду и, пересилив себя, стали ждать, не показывая вида Пете Взорову, что они посвящены в тайну их нелепой и бездомной, случайной какой-то супружеской жизни: об этом их просила дочь.

Незаметно для самих себя они стали даже заискивать перед тайным своим зятем, стали выражать, может быть, даже излишнюю радость при его появлении, старались оставить их одних и уходили частенько из дому, весело объясняя Пете Взорову, что у них билеты в кино на поздний сеанс и домой они вернутся не раньше одиннадцати часов.

Это случалось, конечно, только в осенние или зимние вечера, когда дача стояла заколоченной.

Они спускались по истертой желтой лестнице, освещенной тусклой лампочкой, и медленно брели к остановке троллейбуса: Демьян Николаевич чуть впереди, а Татьяна Родионовна, взяв его под руку, на полкорпуса сзади. Она задумчиво смотрела себе под ноги и молчала, а он шел, как всегда, откинув голову в черной каракулевой папахе, заломленной пирожком, и смотрел вперед.

Со стороны могло показаться, что эта пара вышла подышать свежим воздухом. Никому и в голову не могло бы прийти, глядя на них, что этот высокий старик в черной и плотной драповой шубе с каракулевым воротником и эта маленькая, тоже вся в черном, повязанная серым пуховым платком поверх шляпки престарелая женщина были замкнуты в себе и молчаливы от душевного потрясения, в которое всякий раз приводила их какая-то вездесущая, неотступная, витающая вокруг и пронизывающая холодом откровенная ложь.