Котел. Книга первая

Но в следующее мгновение радуга отодвинулась. И пока он бежал, все дальше отступала.

В логу Андрюша остановился: радуга шагнула за холм, до макушки которого было километра полтора.

На дороге, слегка огрузневший от водки, его встретил Григорий.

— За бабочкой гонялся?

— Под радугой хотел пробежать, да не удалось.

— Удалось. Ты вон там вон был, в логу, а она вон у коричневого домика.

Андрюша оглянулся. Радуга вздымалась близко — чуть подальше прежнего места.

— Викторина, да? — улыбчиво спросил Григорий. — Ничего, отгадаешь.

— Тут не викториной пахнет.

— Читал про миражи? Не обман ли зрения?

— Чертовщина какая-то.

— Слышь, Андрюша, у твоего отца настроение…

— Не поеду. Надо водки, пусть садится на велосипед и едет.

— Молодец! Ежели мне довольно, ему с лихвой. Все. Завтра на работу. Не сдаваться. Он тем паче завтра вместе с начальником вырубки будет формировать бригаду. Все. Рискованное бремя взвалит.

— После войны он бригадирствовал. Ему даже орден дали.

— Сравнить нельзя. Тогда безотказно трудились. Заработок — об этом думать не думали. Не, что я? Думали, не для себя лично: в пользу общества, для восстановления, на займ побольше подписаться и хватило бы выплатить государству. Теперь на личный заработок любой права предъявляет. И правильно. Это бы ничего. Бригада будет специальная, как сказать, для работы в котел. С котлом заковыристая петрушка получается. Слабенькие вырубщики да подсобники за котел, средние — серединка на половинку, самой высокой квалификации, артисты, мы называем — против. Газовырубщики вообще против.

— Дядя Гриша, вы «за»?

— Я ж газовырубщик.

— Отец говорил: с точки зрения сознательности…

— Сознательности?! Ежели что — сразу жмут на сознательность. Начни я работать в котел, никогда не смогу зарабатывать столько, сколько сейчас. Все. Стало быть, договорились. Ни под каким видом за водкой не ездить.

Григорий переступил на толстых, как чурбаки, ногах, быстро ушел к себе в будку.

Андрюша остался снаружи. Смотрел на радуги. Высокой аркадой они стояли над садами.

Полчаса спустя Григорий сел вместе с Никандром Ивановичем в «Москвич». Они покатили в город за водкой, задорно горланя «Вечер черные брови насопил».

8

Когда солнце закатилось, Андрюша лег спать. По небосклону тянулась красная рябь облаков. Сумерки внутри будки висели сиреневые.

Едва начала подкрадываться сладкая дрема, на крыльце раздалось звяканье подковок. Отец. Его водило из стороны в сторону.

Покряхтывая, он стянул сапоги, закинул под кровать, к самой стене, чтобы несподручно было красть, если кто-то залезет в будку.

Он закрыл щелястую дверь на крючок и задержал взгляд на сыне, туго натянувшем поверх себя байковое одеяло.

— Спишь?

Андрюша не ответил, но машинально задержал дыхание.

Никандр Иванович прислушался, укладываясь, сказал:

— Давай спи. Рано вставать, — и повернулся на бок, хрустнула и запищала по-мышиному пружинная сетка.

Андрюша не расположен был думать, однако его мозг сам по себе сплел грустную мысль.

«Неужели придет такая пора, когда я тоже не буду испытывать угрызений совести?»

И хотя после быстро забылся, спал тревожно, то и дело пытался хватать никелированные иглы, но они неощутимо проскальзывали между пальцев, снова гибко гнулись, сбиваясь в сверкающее кольцо. В конце концов он вцепился в это кольцо, но раздернуть на иглы не сумел. Оно вывернулось, улетело вверх и оттуда дразнило его, складываясь то как губы отца, то как губы Полины.

Пробудился Андрюша от холода: сбросил во сне одеяло. Отец услыхал, что он шевелится.

— Пора вставать, сынок.

— Не хочу.

— Мало ли что лично нам не хочется. Я бы не всяк день потащился в цех. Тащусь ведь. Обеспечивать вас надо: бабушку, мамку, тебя. Что было б, кабы анархии поддался? Из нужды бы не вылазили. Позарез нужна дверь. Эта, вишь, решето.

— Под топчаном доски. Сегодня же сделаю.

— Дуб гнать на дверь? Шуткуешь. На мебель сгодится. Деньги. Понял?

— Деньги да деньги.

— Ничего зазорного. Без них никуда. Поживешь с мое, узнаешь, как рубли чеканят. Думаешь, жадный? Цену им знаю. Про завтрашний день помню. Завтра, может, голодно или война. В берлогу не завалишься — не медведь. Вздорожает все. Понял? Отечественная началась, у кого деньги были, нахватал муки, мыла, папирос, сахару. И ноги в потолок. У меня денег не было. Я дырочки на ремне проделывал: живот к позвоночнику подводило. Шкурой понял, почем фунт лиха.

Не вставая с постели, Андрюша натянул штаны.

То, что говорил отец, сложно подействовало на него: казалось мучительно оправданным и одновременно вызывало несогласие.

В этом обостренном состоянии он покидал будку. Напоследок подтолкнуло его в спину отцово напутствие.

— Из полыни лезь под стену. Подкоп там шире, чем в других местах. В него дверь протолкнешь. Жду подле маяка, за питомником.

Над садами стлался, вздуваясь, туман. Он был крупитчатый, зеленоватый, будто подталый снег. Ветер отжимал с востока на юг плиты туч, и небо в теплой стороне распахивалось желто-синее, лощеное. В такое утро стоять бы у реки с удочкой, таскать окуней, вдыхать воздух, пахнущий росой, кувшинками, дымом, который выпыхивает костер, пробуривая пепел. Давным-давно не был Андрей на рыбалке. Разве выберешь время: не в школе, так в подвале, у верстака, не в подвале, так в саду.

Усмешка отразилась на озябших губах Андрюши.

«Здесь, значит, будешь ждать? — мысленно обратился он к отцу, огибая лесопитомник. Маяк еще не открылся — был обернут туманом. — Ну-ну, жди».

Покамест добрался до маяка, туман перегнало через бугор.

Андрюша увидел новый город на этой стороне пруда, завод и старый город — на той. Отсюда новый город казался скопищем слипшихся между собой многоэтажных домов. На трехслойном фоне неба: внизу — розоватом, посередине — синем с зеленцой, вверху — лиловом, завод оттискивался силуэтами корпусов, труб, стальных пешеходных мостов. И Андрюше вдруг стало щемяще досадно, что завод, который переварил в домнах и мартенах, перекатал в прокатных станах гигантскую рудную гору, не мог переплавить и перекатать душу его отца. Правда, тут же он вспомнил, что не знает, каким отец был смолоду, еще в деревне, и подумал:

«Может, без завода тут не обошлось?»

Склад строительных материалов, огромный, беззвучный, заключенный в квадрат стены, восходный ветер заволок туманом. Шпалы, пакетированная фанера, бумажные мешки с цементом, бочки из гофрированного железа, наполненные карбидом, штабеля бетонных панелей призрачно проглядывали сквозь клубливую матовую бель.

Когда туман плотно сбивался и затапливал опоры козловых кранов, верхними конструкциями они напоминали лежащие на вате крокодильи скелеты.

Ударила по слуху прыткая, точечная трель, ей отозвалась волнистая, булькающая: пересвистнулись сторожа. Каждая трель как просверлила Андрюшино сердце. Он испугался, что прихватит его здесь жуткая вчерашняя тревога, но  т а  тревога щадила его, не обнаружила себя, когда он лежал перед подкопом, уткнувшись в горечь полынных веток.

Дно пролома было усыпано бутылочным боем. Андрюша повыбросал оттуда стекло, прополз под стеной.

Между землей и туманом был воздушный зазор. Андрюша высмотрел запримеченные отцом двери, дождался, когда ноги сторожа, обутые в ботинки и шуршавшие полами плаща, ушли за угол, и побежал на четвереньках.

Еще перекликнулись свистки. Опять просверлило сердце волнением.

Вон она, стопа дверей. На верхней двери мокро поблескивают шляпки гвоздей. Неважно, эту дверь или другую высмотрели зацепистые отцовы глаза. Важно, что он берет ее, вскидывает, притыкает плашмя к голове.

Остановился возле широкогорлой трубы; она походила на ошкуренное сухостойное дерево, на котором поработали короеды — так источена ржавчиной. Вскинул дверь на руках, было заколебался, бросать на трубу или нет, потом отступил на шаг и яростно швырнул. Чуть-чуть подождал, снова поднял ее над собой и швырнул. В ушах грохотало, раскатывалось, звенело. Казалось, что он никогда больше ничего не услышит, кроме грохота, раскатов и звона. Но когда кто-то схватил его за воротник куртки, то чисто воспринял выкрикнутое с азартом: