Ищите связь...

— Впрочем, если только вы нуждаетесь в одиночестве, я еще раз прошу прощения. На нет, как говорится, суда нет, и в таком случае выражаю полную готовность перейти в соседнее купе.

Про себя Думанов отметил, что это было предложено уже после того, как толстяк повесил пальто и котелок.

— Отчего же… — сказал он, — я совсем не против. Вдвоем действительно веселее путь коротать.

— Это вы совершенно справедливо изволили заметить, — обрадовавшись, заговорил незваный попутчик, — и хорошо, что именно с соотечественником своим. А то ведь, Знаете, коли с местными жителями ехать придется — уставятся на тебя водянистыми главками и молчат как заколдованные… с ума сойти можно! И, понимаете, никогда в толк не возьмешь, отчего эти финны молчат — то ли и впрямь молчаливы, то ли именно с тобой говорить не хотят. Я вот и за границей побывал, а нигде, кроме Финляндии, такого пренебрежения к русскому человеку не встречал… А вы, кстати, по какой части изволите служить?

— Совладелец плавучей мастерской, — коротко ответил Думанов.

— Как же, слышал. Это значит по ремонту судов в Гельсингфорсе. И большое дело у вас?

— Три станка, разметочная плита, семь рабочих да нас двое совладельцев.

Давая этот ответ, он был почти предельно точен. Оборудованная на старом портовом буксире плавучая мастерская, где работал Шотман, именно так и выглядела.

— И какова, простите, прибыль?

— А вот это уже секрет фирмы.

— Понимаю, понимаю. Вы уж не обессудьте за любопытство. Я ведь по профессии любопытен — коммивояжер в компании «Зингер». Швейные машины по всей матушке-Руси распространяем, несем в нашу отечественную глушь европейскую культуру. Платят хорошо… не жалуюсь, но, конечно, в зависимости от того, сколько продашь.

Думанов слушал болтовню назойливого попутчика, что называется, вполуха, а иногда и совсем терял смысл произносимых толстяком слов. Настороженность его постепенно прошла. Непохоже было, чтобы шпик мог так искусно притвориться. Немного смущала манера попутчика неожиданно, в лоб задавать вопросы, но это скорее всего привычка умелого коммивояжера. Повторив мысленно эти доводы, Тимофей успокоился. Он совсем перестал слушать собеседника, невнятно и не к месту отвечал на его редкие вопросы, а потом и вовсе задремал.

Не имея привычки спать сидя, он неожиданно заснул глубоко и спокойно, а проснулся лишь в сумерки, когда поезд подходил к Выборгу. Толстяк все еще был в купе. Увидев, что Думанов смотрит на него, он развел руками.

— Ну и мастак вы спать, — сказал он добродушно, — этак часа четыре кряду в узах Морфея провели. И все небось оттого, что мой рассказ на вас дрему навел. Не обессудьте — болтуном стал… А вот спать в дороге не могу. А вам можно и дальше дремать. А я уже приехал, мне в Выборг надо. А не хотите спать, так я газеточки вам оставлю. Вчерашние, петербургские. Всего хорошего, господин совладелец мастерской. Спасибо за компанию, мне пора выходить.

Ему действительно пора было выходить, потому что поезд уже минуты три как стоял у перрона выборгского вокзала. Лицо толстяка было красным от возбуждения, маленькие глазки сверкали. Бросив «Новое время» на сиденье, он торопливо подхватил саквояж и выбежал из купе.

Думанов увидел сквозь мокрое стекло, как он небрежно отмахнулся от носильщика и, величественно подняв голову, прошествовал к выходу. И только сейчас он почувствовал, как надоел ему своей болтовней назойливый пассажир. Только бы в Выборге еще кого-нибудь не подсадили бы в купе!

Но здесь никто не садился. Когда поезд тронулся, Думанов взял с диванчика брошенную попутчиком газету, чтобы свернуть ее, но тут взгляд его машинально выхватил из текста слово: «забастовка». Наверное, обычный читатель «Нового времени» скользнул бы по этому слову равнодушными глазами. Но для рабочего, уже не раз познавшего на своей шкуре все то, что связано с забастовкой, — и испуганные, мятущиеся взгляды жен, и впавшие щеки день ото дня недоедающих детей, и тревожные мысли по ночам, бесцеремонные набеги полиции на рабочие кварталы, и ожоги от казацкой нагайки, — это слово наполнялось особым смыслом.

Рабочие, как правило, бойкотировали «Новое время», не покупали и не читали. Но на этот раз Думанов развернул газету. Корреспонденты с мест сообщали — в Луганске забастовали рабочие заводов Гартмана и Патронного, в Нижнем Новгороде — рабочие Сормовского, под Москвой — рабочие Коломенского. Все стачки, как одна, были связаны с недавними событиями на Ленских приисках, люди требовали наказания виновных в кровавом расстреле, они знали, что в далеком Бодайбо как ни в чем не бывало разгуливал на свободе, занимался привычными делами фатоватый жандармский ротмистр — прямой виновник массового убийства. Газета сообщала, что Трещенков занимается обысками рабочих и политических ссыльных, производит аресты. Правительство демонстративно не трогало жандарма-убийцу, и это вызывало боль и ненависть у рабочих. И эти же боль и ненависть переполняли сейчас сердце Думанова.

Газетные заметки вновь заставили его задуматься о поручении, с которым он ехал в столицу, и снова груз чудовищной ответственности навалился на него.

Толстяка, ехавшего с Думановым в одном купе и сошедшего в Выборге, по-видимому, хорошо знали здесь. С ним, приподняв фуражку, почтительно поздоровался носильщик на перроне, ему благосклонно кивнул железнодорожный жандарм в станционном зале, а портье небольшой гостиницы близ привокзальной площади встретил его радушной улыбкой, назвал по имени-отчеству — Поликарп Нилыч, отвел приличный и недорогой номер с окнами, выходившими на тихий дворик. Служащего компании «Зингер» ценили и за его положение, и за щедрые чаевые.

Что-что, а денежки у него всегда водились. Его знакомые не подозревали даже, что черпает он их сразу из трех источников. Официальное содержание он получал в отделении фирмы, расположенном в Петербурге на Невском. Кроме того, он получал разовые суммы из германского посольства от лиц, с которыми встречался тайком и которым сообщал кое-какие сведения о русских военных кораблях, почерпнутые в общении с женами морских офицеров, с домашней прислугой, с портовыми служащими. С год назад к двум источникам дохода прибавился еще один. Как-то раз в Гельсингфорсе с ним будто бы случайно встретился в ресторане одетый в штатское платье жандармский ротмистр и предложил сообщать ему регулярно об услышанных среди обывателей разговорах, затрагивающих политическое положение, о встреченных во время поездок подозрительных людях.

Поликарп Нилыч Евстафьев не стал отнекиваться, охотно написал требуемую расписочку. Что ж он, дурак, что ли, чтобы от даровых денег отказываться? Сведения об услышанных разговорах он сообщал с тех пор регулярно. Однажды уведомил и о некоем господине в пенсне, ехавшем из Стокгольма и уж больно нервно следившем за одним из своих чемоданов. Сойдя с поезда в Выборге, Евстафьев доложил о своих подозрениях уполномоченному Финляндского управления. Позднее знакомый ротмистр рассказывал ему, что чемодан того господина досмотрели на пограничной станции Белоостров и обнаружили в двойных его стенках антиправительственные эсеровские книжки. Правда, задержанный оказался петербургским адвокатом и вовсе не из числа революционеров. За границей его уговорили перевезти чемодан, за которым потом явятся к нему на квартиру. Литературу изъяли, а через несколько дней удалось выследить и того, кто за ней явился в Петербурге.

Сегодняшний сосед по купе тоже показался Евстафьеву подозрительным. Едет во втором классе, одет прилично, а вот руки как у рабочего. Да и костюм не по плечу — мешковат. Но потом, когда попутчик сказал, что он совладелец небольшой плавучей мастерской, подозрение стало рассеиваться. Во время своих поездок Евстафьев встречал владельцев буксиров, которые несли вахту вместе с матросами, хозяев мелких мастерских, пошивочных, булочных, работавших вместе со своими слесарями, портными и пекарями. В небольшом деле не всякий может позволить себе в конторе рассиживаться. А этот, может быть, из инженеров даже или же недоучка. Но хозяйство, однако, знает. И насчет доходов с мастерской с достоинством ответил. А главное — никакой нервозности в нем не было. Вишь — заснул даже во время разговора с незнакомым.