Избранное

— … А ежели бы моей лошадке да дать корма подходящие, стала бы совсем отличным конем. — Бесергенев вдруг беспокойно заерзал на сене и ожесточенной пятерней вцепился в затылок.

— Ты что, Михаил Алексеич? — обеспокоенно спросил Порфирий.

— Вспомнил.

— Что?

— Многое.

— Это ж о чем? — не догадывался Порфирий.

— Обо всем, — сердито отрезал Бесергенев.

Наступило гнетущее Порфирия молчание. Он бессмысленно уставился скорбными глазами на пустую бутылку, решив, что Бесергенев больше ни о чем не станет рассказывать. А ему и подавно не придется рассказать о себе. Порфирий готов был по-настоящему разрыдаться от горькой обиды на свою незадачливую долю. Бесергенев лежал оцепенело, охваченный воспоминаниями о родной деревне.

С необычайной яркостью и больно ударяющей по сердцу четкостью всплывали перед ним последние дни перед отъездом в город. Он будто бы и сейчас видел перед собой размашистое и неумолимое в своей жадности языкастое пламя, которое безо всякой жалости стремительно съедало его скудное добро, накопленное в непомерном труде десятилетиями…

Он и тогда так же оцепенело сидел перед хатой, со всех сторон охваченной ярким огнем, и беззвучно плакал, оросил слезами лицо и бороду, совершенно забыл, что на полатях спит его больная старуха, не догадался вынести из хаты икону «Афонской богоматери», которая «и в огне не горит, и в воде не тонет», и она «утешительница в горестях и печалях», сгорела вместе с женой.

«… Как там сейчас живут мужики?» — задумался Бесергенев, сбрасывая с себя оцепенение и отгоняя прочь воспоминания о самых тяжелых днях жизни, врезавшихся в память прочно, навсегда, как глубокие морщины на его лице.

Бесергенев широко раскрыл рот и жадно вобрал в себя воздух. К душистому свежему запаху сена примешивались едва уловимые запахи полевых цветов, которые Бесергенев, закрыв рот и густо дыша через нос, начал угадывать.

«Пахнет чебром…»

Достал из-под головы клок сена, поднес его к носу и опять угадал: «А здесь мята!.. — хотел бросить, но задержался, почувствовав присутствие еще какого-то другого запаха.

— Есть и гречиха. Как она попала сюда? — и, не задумываясь, решил: — Наверное, какой-нибудь разиня нес на кашу, да и просыпал…»

Перед глазами Бесергенева в сладостном тумане поплыли буйно зеленеющие заливные цветущие луга, которые находились вблизи его деревни и принадлежали помещику…

Как-то, вскоре после объявления воли, помещик сдал эти луга на год в аренду крестьянам на таких условиях, что эту аренду отец Бесергенева выплачивал до самой смерти, а затем расплачивался за него сын, Михаил Алексеевич. Даже сюда, в город, Бесергеневу присылали повестки, требовали исправно платить недоимки.

Но это, однако, даже в малой степени не охладило извечного желания мужиков, и Бесергенева в том числе, как-нибудь ухитриться и еще попользоваться помещичьими лугами…

— Эх, Порфишка, в деревню б улететь! — встряхнулся Бесергенев, охваченный могучим желанием увидеть родные места.

— Куда, куда? — оживился Порфирий, которого измаяло долгое молчание, и он думал, что Бесергенев уснул, и сам непрочь был поспать.

— В деревню, говорю! К мужикам! — голос Бесергенева зазвучал бодро, старик быстро поднялся и сел рядом с Порфирием. — Осенью, Порфишка, я, пожалуй, уеду в деревню. Право слово, уеду. Обзаведусь женой молодой… — Бесергенев игриво толкнул Порфирия локтем. — Как ты думаешь?

— Что ж, это дело хорошее.

— Вот и ты правду сказал, — впервые похвалил его Бесергенев. — А ты, Порфишка, не думаешь уехать в деревню?

— Давно уж не думал…

Когда-то Порфирий, так же как и Бесергенев, разоренный в деревне дотла, мыкался по городам, старательно отыскивая «длинные рубли», которыми он смог бы поставить на ноги свое крестьянское хозяйство, так же горевал и много мечтал о счастливом денечке, когда он сумеет купить билет до родных мест и покатить счастливо, все время чувствуя спрятанный на груди кошелек с золотом и кредитными билетами.

Но прошло пятнадцать лет, и он, изломанный бездорожьем, остыл.

Живя у полковника, Порфирий мечтал только о новом годе, пасхе и рождестве. В эти праздники он поздравлял полковника и за это получал по серебряному целковому.

…— Почему же ты о деревне не думаешь? — укоризненно посмотрел на него Бесергенев. — Деревня в крестьянской жизни первая вещь.

— Да я ведь, Михаил Алексеич, из деревни давно уж… Пообвык в городе.

— Значит, ты городской, вроде Степана моего? Вот еще глупый человек, прости господи. — Бесергенев сердито тряхнул бородой. — Уперся — и никаких, знай, одно твердит: не поеду в деревню и кончено… Разве это мыслимо?

— Да оно, Михаил Алексеич, и в деревне тесно, — робко возразил Порфирий, не сберегший в памяти ничего светлого о своей родине.

— Тесно, говоришь? — Бесергенев посмотрел на него так, как будто бы узнал в нем кого-то, давно ему знакомого. — Это, пожалуй, ты правильно сказал, — согласился с ним Бесергенев. — Но опять же вопрос: почему тесно? Ты об этом знаешь, Порфишка?

— Нет.

— А это самое главное. Об этом знать надо.

— Скажи, Михаил Алексеич, если ты знаешь.

— Я все знаю. Тесно потому, что народ бунтуется. В нашей деревне один раз до чего ведь дошло… — Бесергенев приглушил голос: — Самовольно бариновы луга начали косить. Объездчик стал прогонять, так его чуть не до смерти избили.

— У нас в городе тоже народ бунтуется, — вставил Порфирий. — Один раз повез я барина в эти самые мастерские, а народ собрался у ворот и не хочет, значит, работать. А на их высокое благородие мастеровые только смотрят и зубы показывают. А шапки почти что никто не снимает… Одним словом, бунтуются.

— Значит, и в городе тесно, — угрюмо подытожил Бесергенев. — Лучше скорей укатить на родимую сторону. Нет, осенью я обязательно уеду. И Степку с собой заберу.

— И почему народ бунтуется, Михаил Алексеич? Об этом я толком никогда не слыхал.

— Тесно, вот и бунтуются. Что тесно — это правильно. А кто виноват?

— Кто, Михаил Алексеич?

Бесергенев ответил не сразу. Он долго ворочался, усаживаясь поудобней, и изучающе смотрел на Порфирия.

— Толкуют по-разному, — начал он тихо и издалека. — Был у нас, например, в деревне такой случай. Приехали как-то двое молодцов и объявились кузнецами. И все за дешево делают. Одним словом, почти что даром. А к тому еще, хоти они работали очень исправно, а обличием ни с какой стороны не подходили к мужикам. И вдобавок — ко всем были очень приветливыми. Многих из нас взяла подозрительность… И что же ты думаешь! Собрали они зимой у себя на квартере мужиков и давай с ними лясы тачать. То да се, да вы, значит, плохо живете. Мужики слушали-слушали, а потом поднялся один, Петро Григорьевич Ваничкин, мужик умный был, тоже, как мы с тобой, у господ служил, да и говорит: «То, о чем вы толкуете, все это нам давно известно. А вот кто виноват?» А один из кузнецов возьми да ответь. — Бесергенев боязливо осмотрелся по сторонам и выдавил из себя тихо, почти шопотом — «Царь».

Порфирию стало страшно, он на минуту окаменел, а потом его всего затрясло.

— Такое тут поднялось, — продолжал Бесергенев немного громче, — один, который сказал это слово, ухитрился выбить окно и утек, а другого едва живого в волостное правление унесли. Мужики у нас злые. А за такую напраслину и смирный не смог бы стерпеть. Потому — не смей хулить отца всей Расеи…

Бесергенев умолк, показывая всем своим сумрачным видом, что больше разговаривать он не желает.

— Ну, а кто же виноват, Михаил Алексеич? — тихо спросил Порфирий, немного оттаяв от страха.

— Это, то есть, как кто виноват? — насторожился Бесергенев. — Ты как вопрос подаешь? Выходит, вроде, и ты думаешь так, как кузнец сказал?

— Что ты, Михаил Алексеич! — взмолился Порфирий. — Да у меня и в мыслях такого никогда не было. А спросил я, может, и не так, так ты меня извини. Только мне очень желательно узнать: кто же виноват?

— Опять — кто виноват! — рассердился Бесергенев. — Ты чего орешь? Об этом разве можно громко расспрашивать? Эх, ты… непутевый!