Повесть о жизни и смерти

На новом месте разногласия между инспектором и директором химического завода носили вначале деловой и даже спокойный характер. У каждого были свои заботы и готовность друг другу помочь. Одному хотелось сохранить реку в чистоте, отвести фабричные воды от источника питьевой воды. Другой желал того же, но считал сточные воды чистыми, загрязнения незначительными и в доказательство ссылался на самочувствие рыб. Директор утверждал, что они благополучно живут и размножаются, никто не видел ни единого лещика больным. Беспечный директор! Как можно в век химии и иммунологии состояние рыб объявлять мерилом человеческого благополучия…

— Рыба рыбе рознь, — возражал санитарный инспектор, — одна и та же концентрация аммиака в воде не вредит вьюну и пагубна для окуня, а раствор меди в двадцать раз токсичней для карася, чем для шиповки. Рыбы по-разному воспринимают загрязненную воду, а вы по их самочувствию предлагаете судить о пригодности воды для людей…

Заместитель директора по хозяйству и снабжению пригласил непокладистого инспектора к себе, уставил стол отменными закусками, вином и с видом человека, которому не впервые улаживать деликатные дела, сказал:

— Угощайтесь, мой друг, после сладкого вина легче договориться.

Лукин бесстрастно оглядел дородную фигуру заместителя, подумал что-то нелестное о его багровом носе с лиловыми прожилками и сказал:

— В одном из городков недалеко отсюда каждый год умирало три-четыре человека от брюшного тифа. Нужен был водопровод, а такие, как вы, не давали моим бумагам хода. Я перессорился со всеми, но своего добился — с тех пор никто там не умирает от тифа. Теперь я каждый год говорю себе: «Еще четыре жизни спасены… Четыре человека будут жить потому, что я не уступил негодяям…» Вот и все, до свидания.

Он повернулся и, хлопнув дверью, вышел.

За три года мой друг переменил пять мест. Его не увольняли, перемещения мотивировались целесообразностью и не отражались на течении его служебного стажа.

Трения начинались по самым различным причинам, но, как правило, завершались одинаково. Так, на заводе, выплавляющем никель, внимание инспектора было обращено на металлическую пыль в атмосфере. Уж слишком много было ее. Лукин предложил построить установку для сбора дорогостоящей пыли. Главный инженер охотно согласился, у него и материал, и люди подобраны, с никелевой пылью в мае будет покончено. В мае он поклялся, что управится к июлю, в августе дал слово закончить к октябрю, а в сентябре уже было не до того — металл, осевший на литейную, проломил своей тяжестью крышу.

Лукин потребовал, чтобы виновных привлекли к суду.

— Кого вы имеете в виду? — спросил главный инженер.

— Вас, — спокойно ответил инспектор.

— Может быть, снизойдете, смените гнев на милость, — посмеялся инженер, — ведь вы у нас не первый такой прыткий.

— Вы оплатите расходы по ремонту крыши из собственных средств, — заявил Лукин. — Это мое последнее условие.

Он сумел настоять на своем и был благополучно перемещен в район крупной теплоэлектроцентрали. Там ему снова не повезло.

Никто не мог предвидеть того, что произошло. Новый инспектор быстро отличился, и его удостоили наград и похвал. Газета назвала его деятельность подвигом и на видном месте поместила портрет Лукина. Как не отличить инспектора, избавившего население от вредных окислов азота, которыми один из заводов усердно насыщал атмосферу? Тем более примечательно это событие, что «подвиг» одинаково удовлетворил всех. Инспектору рукоплескали заводоуправление, ученые института и механизаторы предприятия, которые за пять лет не удосужились подумать о том, как скверно они обходятся с населением. Своей удачей инспектор был обязан тому, что изменил правилу беспокоить дирекцию завода. Он так долго и усердно сводил химиков института с механизаторами завода, пока на свет не явился аппарат для поглощения окислов азота. Газы, вредившие здоровью населения, стали приносить заводу доход.

Теплоэлектроцентраль в том районе, где находился Лукин, была первоклассным предприятием. Из сотен тонн золы, выбрасываемых им в сутки, ни пылинки не угождало в атмосферу. Механизмы собирали летучие вещества и осаждали их на земле. Горы золы росли, ширились и выходили за пределы станции, наполняли бункера, и это омрачало душу санитарного инспектора. Лукин напомнил дирекции, что зола по проекту должна сплавляться по каналам в овраги или низовья реки. На это давно отпущены средства, следовало бы ускорить строительство. Ему объяснили, что капитальные работы в настоящее время невозможны, а зола будет вывезена в ближайшие дни. Ни в ближайшие, ни в последующие положение вещей но изменилось. Инспектор стал настойчив и непримирим. Ему напомнили, что долг советского инспектора — считаться с интересами народного хозяйства, от наивного безрассудства до политической ошибки — один шаг.

Инспектору уступили. Зола в бункерах и в кучах начала таять, словно ее в самом деле куда-то вывозили, а с атмосферой тем временем что-то случилось. Она все больше и больше загрязнялась. Заподозрив неладное, Лукин стал следить за работой золоуловителя. Дни и ночи он из укрытия наблюдал за всем, что творилось вокруг электростанции. То, что инспектор увидел, поразило его в самое сердце: на третий день после полуночи чья-то рука повернула механизмы, отсасывающие золу, и сотни тонн ее из бункера полетели в воздух. То, что установка накопляла за день, рассеивалось ночью над жилищами людей.

Возложив на следственные власти разбор нечестного дела и распрощавшись с друзьями и недругами, Лукин вернулся в Москву. Директор теплоцентрали, прощаясь с отважным инспектором, сказал:

— Всем вы хороши, забываете только, что пятилетку выполнять — не орехи щелкать.

— А вы научитесь щелкать, не кусая людей, — ответил инспектор.

Наша встреча с Лукиным была трогательна. Он много рассказывал о минувших годах, стучал кулаками по столу, кого-то проклинал и называл друзей и недругов по фамилии, упуская из виду, что я слышу их впервые. Просидев три часа, он так и не спросил о моем здоровье и чем я был занят эти годы. Не то чтобы ему это было безразлично — он искрение меня любил и порадовался бы моим успехам, но его сердце, преисполненное печали и тревог, ничего больше не вмещало…

Лукин за эти годы почти не изменился. Он по-прежнему носил старомодного покроя толстовки, френч и пальто фасона реглан, которые не старились на нем. Голову его украшал темный берет, сдвинутый набок, придававший его маленькому росту и нескладной фигуре карикатурность, которую усиливал объемистый портфель, не умещавшийся под мышкой правой руки. С ним Лукин не расставался ни на минуту. Его содержимое: законодательные акты и приказы правительства, связанные с деятельностью санитарной инспекции, всегда могли понадобиться. В отдельной папке были вырезки из газет на самые различные темы: административные распоряжения, судебные отчеты, приказы о перемещении и увольнении нарушителей правил санитарной охраны. В нужных случаях бумаги извлекались на свет, чтобы служить напоминанием, а то и суровым предупреждением…

Не изменился и круг его интересов. Он мог подолгу рассказывать о хлебопекарнях, выпускающих недопеченный хлеб, об общественных уборных — рассадниках грязи и болезней и о нарушителях закона, повинных в этих грехах. Он был по-прежнему уверен, что будущее человечества — в руках санитарной инспекции и, когда люди поймут, что значат для человека незагрязненный воздух и чистая вода, наступит эра благополучия и долголетия…

Новым в поведении Лукина была странная подозрительность, которой он не скрывал, склонность видеть во всем тайную цель, за каждым намерением — нечто недоброе, противозаконное. У него появилась манера, лукаво усмехаясь, прикрывать один глаз и недоверчиво качать головою. Миновало то время, когда его простодушие служило на пользу врагам порядка. Его теперь не проведешь. Кто еще так знает человеческую натуру, как он! У него и собственных наблюдений, и примеров людской недобросовестности накопилось немало. Любители беззакония не смеют на глаза ему показаться.