Журнал Юность 1973-1

Поезд промчался мимо станции и затих, а он ещё долго сидел у окна на кухне — курил и вслушивался в этот тающий в ночи шум, перебиваемый перестуком разбуженного своего сердца. Тогда он не сказал ей ничего, но для себя решил, что не сегодня-завтра уедет со станции, что эта придуманная им жизнь не для него, что жить «по-человечески» для него совсем не то, что для Зинаиды Ивановны и для других, живущих в поселке у лесного озера.

Они и расстались без лишних слов. И как в первый вечер, когда, доверившись молчанию, немногословно объяснились меж собой, так и теперь они сумели обойтись без трудных объяснений.

А скоро его захватила новая стройка, захватила и понесла — от «станции к станции, с одного конца страны в другой. Бывало, во время переездов, не сразу понимая почему, он прирастал вдруг к вагонному окну, глядел в удивлении на дальний, уплывающий за горизонт лесок, на стеклышком блеснувшую поверхность озерка, на аккуратненький домик под берёзой — где-то он видел все это, чем-то цепляется увиденное за душу, чем-то тревожит. И выплывало как из тумана — и леспромхоз, и молчаливая Зинаида Ивановна, и бабка Матвеевна с её наказом «не шаландаться по путям».

И, затихая на время, в недолгой задумчивости глядел в окно, но скоро забывал об этом, как забываются лица случайных встречных, с которыми и путным словом-то обмолвиться не успел. И уже знал, что не там, не на тихом берегу, а здесь, в постоянном движении — от стройки к стройке, в этом вагончике, с такими же, как он, непоседливыми людьми — здесь его место. И это больше чем привычка. Это его пожизненное призвание, маршрут его жизни: ездить по бесконечно огромной и прекрасной земле, прокладывать на ней новые дороги, строить новые станции, платформы, мосты….

Разных людей повидал он за эти годы, но не многие из тех, с кем сводила судьба, могли так же, как он, крепко-накрепко прикипать к этой жизни. Были такие, которые все что-то ищут на земле, как рыбы, — где глубже. Сколько их, искателей лучшей допи, обиженных, обездоленных войной, разъезжало в послевоенные годы по российским дорогам! Но пойди поищи её, если война всюду свой горький след оставила. И не искать, а строить заново нужно было эту лучшую долю. Капитан запаса Паршин понял это, и многие другие понимали. А кое-кто — нет. Так и метались по белу свету, согревая себя призрачной надеждой, что есть, должно быть, на земле такое желанное место. Кочевая жизнь рабочих строительно-монтажных поездов приманивала таких охотников не столько заработком, сколько возможностью порхать по земле, нигде не пуская корней.

Паршин заметил: живучим оказалось это племя. И по сей день слоняются по дорогам искатели глубоких мест, этакие перекати-поле, с которыми, по давнему и твёрдому убеждению Паршина, ни в разведку не пойдешь, ни кашу вместе есть не сядешь. Объедят, да и только.

Но как начальник строительно-монтажного поезда он твердо усвоил и другое: хоть трижды будь ты прав в своих требованиях к этим людям, однако право решать — оставаться кому-то из них на стройке или катиться дальше — это право на их стороне. И он не удерживал таких людей: ни подле себя, ни на стройке, ни в памяти своей. Были — и нет их! Всегда находились другие, занимали места в жилых вагончиках, строили. Долго, нет ли — их дело.

Работать так было трудно, ещё труднее — руководить: кадры на стройке менялись, как кадры в кино. Паршина поругивали за это, но он держался своего: вольному — воля. Потому что знал: невелика радость и польза от человека, если он, точно волк, в лес смотрит.

Было это несколько лет назад. Вызвали Паршина в Москву — «на большой ковер». Паршин ехал, заранее готовясь к очередному разносу. Однако ошибся.

В министерстве в присутствии ответственных работников, с которыми прежде ему встречаться не приводилось, состоялся один из тех разговоров, о котором миллионы людей узнают на следующий же день из газет. Но тогда Паршину запомнилось другое. Запомнился ему старикан в железнодорожной форме, с двумя орденами Ленина на груди, тоже приглашённый. В тот момент, когда один из ответственных товарищей, ведущий совещание, сказал о главном, этот железнодорожник по-домашнему, со смелой, стариковской простотой вставил во весь голос: «Наконец-то! А я думал, помру и не дождусь светлого денечка, не погляжу на настоящие-то скоростя…» И без стеснения, как будто все сидевшие за длинным зеленым столом были его давние знакомые, дружки-приятели, оглядел их. Реплика старика внесла в строгий и важный разговор некоторое оживление, все стали переглядываться, заулыбались, а человек во главе стола уважительно, как старший в семье сын на отца, взглянул на заслуженного железнодорожника и сказал: «Не только дождешься, Прохор Андреич, а ещё и сам попробуешь, что это такое — электрификация. Покоптили небо паровозами, пора и честь знать».

В тот день Паршин понял, что до конца своей жизни, покуда носят его ноги, он запасся делом, которому с великой охотой отдаст все оставшиеся в себе силы, своё умение, свою любовь. В том, что это дело не обойдется без него, он ни на минуту не сомневался, и уже там, в кабинете, пока шло совещание, привычно прикидывал в уме, как и с чего должно начаться оно, куда на этот раз придется перегонять ему своё хозяйство, какие люди потребуются.

Тогда его задержали в Москве. И эту задержку он истолковал по-своему: будет назначение. Утром по дороге в министерство купил газету «Гудок», увидел отчет о вчерашнем совещании. Над броским заголовком прочитал слова, которые вчера не раз вспоминали выступающие, которые он и сам столько раз успел повторить: «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны».

Он знал, помнил эти слова, понимал их глубокий смысл, понимал, как много значит для всей страны уже не завтрашнее, а сегодяшнее дело — электрификация железных дорог. Он был готов к этому делу. Многое, о чём писалось в статье, задело Паршина за живое, удивило точностью сравнений, до которых он сам вряд ли додумался бы. Журналисту, написавшему отчет, дело, которого ждал Паршин, представлялось чем-то вроде хирургической операции: старый, задыхающийся от перегрузок, от паровозной гари и копоти организм дороги предстояло омолодить, заменить другим, способным вдохнуть новую жизнь и жить на невиданных скоростях.

По статье выходило, что ему, Паршину, с его строительно-монтажным поездом отводится в этой операции ну если не роль хирурга, то одного из его ассистентов, правой его руки. И другие сравнения были в том же духе. Провода электротяги журналист срапнивал с жизненными нервами дороги, а будущие тяговые подстанции — с клапанами сердца. Словом, дело стоило таких торжественных сравнений.

Паршин не ошибся и в своих предположениях: в тот день он получил назначение. И вот с тех пор, с десяток, наверное, лет, он, придерживаясь высокого стиля того газетчика, — правая рука, ассистент хирурга… Нынешней весной — новое наступление на старую дорогу, которую сам же когда-то восстанавливал.

Все до поры шло хорошо, но вдруг застопорилось. Причина — дожди. Вторую неделю, когда только жать и жать, дожди заливают станцию, из-за них пришлось сократить фронт работ и, как невесело шутили на стройке, сидеть у моря, ждать погоды. Котлован под фундамент будущей подстанции, вырытый наполовину, напоминал грязный водоём, черпать дальше жижу ковшами не имело смысла. Пустили в ход насосы, но и дождь знал своё: за ночь снова заливал до краёв. Не лучше было и на путях, где шли подготовительные работы перед заменой старых платформ новыми, бетонными, где тянулись траншеи и со дня на день предстояло поднимать опоры. Строители на чём свет стоит ругали погоду, а заодно и начальника СМП.

Нетерпеливые, скорые на ногу люди брали расчет, уезжали искать место посуше да понадежней. За последнюю неделю около сорока человек рассчиталось. Больше из разнорабочих. Но были и люди с квалификацией — крановщики, монтажники, очень нужный народ. Замена таким если и находилась, то не сразу.

Вчерашний день, такой же ненастный, как и остальные, начался у Паршина с неприятного разговора по телефону. О невесёлых его делах на участке узнали в Москве. Причина, которой начальник строительно-монтажного поезда пытался объяснить плачевное положение — дожди, люди уходят, — не только не послужила ему хоть каким-то оправданием, а, наоборот, будто подлила масла в огонь.