Мой знакомый учитель

Лена проводила его в комнату, сказала:

— К тебе, Володя.

— Проходи, проходи, — сразу узнал Николая Пестуна Владимир Андреевич. — Раздевайся, гостем будешь.

— Я на минутку…

— Да проходите же, не стесняйтесь, — мягко улыбнулась ему Лена.

Коля подошел к столу.

— Водку пьешь? — спросил Владимир Андреевич и налил стопку. Николай принял ее. Лена протянула ему вилку.

— С праздником! — сказал Коля, поднеся к губам рюмку. Не спеша закусил. Аккуратно положил вилку на стол и промолвил:

— Я за вами, Владимир Андреевич. Я и Люся просим вас на новоселье.

— Получили?! — обрадованно воскликнул Глазков. — Когда?

— Позавчера. Переехали сегодня. Так что Люся велела без вас не возвращаться.

— Хорошо! Комнату?

— Квартиру-полуторку.

— Нет, ты послушай, Лена: они получили квартиру!

— Люся и я очень просим!

Владимир Андреевич шумно вздохнул:

— Не хочется вас огорчать, но сегодня прийти не можем. Вот так — не можем. Только не обижаться. Обижаться нельзя.

— Как же это, Владимир Андреевич? А Люсе я что скажу?

— Так и скажи.

— Может, надумаете?

— Нет, нет, Николай. От души поздравляем вас и с праздником, и с новосельем, Люсе большой привет от нас и поздравления. Лучше давай так договоримся: появится у тебя наследник или наследница — зови. Приду! Обязательно.

— Ловлю вас на слове.

— Лови. Мое слово крепкое. Не откажусь.

Владимир Андреевич проводил Николая, вернулся возбужденный, потирая руки.

— А Костенко каков! — воскликнул он. — Нет, ты подумай, Лена! Обещать — не обещал, но смотри — выделил!

— Так и должно быть, — возразила Лена. — Хуже, если бы пообещал и не выполнил обещания.

— Нет, что там ни говори, такие люди мне по душе. Ей-богу…

В девять уложили спать Танюшку, а сами сидели до поздней ночи. Он, захмелевший и ласковый, спросил:

— А ты помнишь, как мы с тобой впервые разговорились?

Она улыбнулась, кивнула головой, прикрыв глаза.

— Обложился книгами в публичке, гляжу, входишь ты… и сразу влюбился в тебя.

— Ну, уж и сразу!

— Ей-богу, сразу: поглядел на твое лицо, на твои брови, на твои глаза и сказал сам себе: это она! А ты тогда взяла книгу и села напротив. Когда ты выбирала место, я про себя шептал: «Вот на этот стул, вот на этот стул». И точно! Будто подслушала мой шепот, села на тот стул. Все, думаю, это судьба!

— Я так неловко себя тогда чувствовала. Стану читать и не могу. Подниму голову, а ты на меня смотришь. Я даже разозлилась, хотела встать и уйти. Но не ушла.

— Почему?

— Не знаю. Сама себе говорю: «Сейчас встану и пойду, сдам книгу и вообще уйду из библиотеки, нахал какой-то уставился». И ни с места.

— Так и подумала! Нахал?

— Так и подумала. А ты будто не знаешь? Сколько раз я тебе говорила об этом.

В самом деле, они уже не первый раз вспоминали тот счастливый день, соединивший их на всю жизнь, вспоминали со всеми подробностями, снова и снова переживая радость узнавания друг друга.

В соседней квартире пели песни, наверху танцевали — был слышен приглушенный топот; в репродукторе, отрегулированном на самую малую громкость, чтоб не мешал спать Танюшке, смех перемежался с аплодисментами и голосом Райкина — передавали праздничный концерт.

А они сидели вдвоем, по-молодому влюбленные друг в друга, и вспоминали, когда началась их влюбленность.

10. Братья Липец

До начала уроков оставалось еще четверть часа, когда Владимир Андреевич появился в школе. Прихрамывая, он направился к учительской, но внимание его привлекла группа учащихся у дверей девятого класса. В центре ее Глазков заметил Настеньку, расстроенную, с заплаканным лицом. Она что-то рассказывала.

— Что случилось? — подойдя к ним, спросил Владимир Андреевич.

Настенька подняла лицо, хотела ответить, но не смогла — заплакала.

— Юру… в больницу положили, — ответил стоявший рядом с Настенькой парень.

— Погоди, погоди, — перебил его Владимир Андреевич. — Как так положили?

— Ножом в спину, — всхлипнула Настенька. — Вчера ночью, когда из клуба домой шел…

Глазков поник головой — кто же посмел поднять руку на Юру Семенова? Того бандита растерзать надо. Спросил:

— И сильно его?

— Без сознания лежит, — Настенька опять заплакала.

— Ладно, ладно, успокойся, — утешил ее Владимир Андреевич. — Слезами горю не поможешь.

Девятый класс волновался. Женька Волобуев против обыкновения молчал, сгорбившись над партой. Ребята его понимали и сочувствовали: все-таки с Семеновым они друзья.

Когда острота печального события притупилась и все свыклись с мыслью, что Юра тяжело ранен — тут уж ничего не поделаешь, — волнение улеглось, и обычная школьная жизнь покатилась своим чередом. На другой день произошло, незаметное на первый взгляд, событие. На перемене в классный журнал вложили записку. В ней говорилось: «Семенова бил вместе с другими и Борис Липец». Записка была анонимной и написана незнакомым почерком.

Глазков потер висок: что это? Поклеп на Липец или правда?

— Кто написал вот эту записку… прошу после занятий зайти в учительскую, — обратился к классу Глазков.

Ждал после занятий долго, но никто не являлся. «Кто же это написал? — недоумевал Владимир Андреевич. — И почему?

Да, задачка! Проще всего, конечно, позвонить в милицию, а лучше всего порвать записку и дело с концом…»

Дома Владимир Андреевич рассказал про записку Лене. Она, подумав, ответила:

— Я бы могла тебе кое-что посоветовать. Но разве ты сам не можешь решить?

— Вообще-то, конечно…

— Вот и поступай по справедливости.

Наутро Глазков позвонил в приемную директора металлургического завода, справился у секретарши, где работает инженер Липец. Оказывается, в отделе главного металлурга. Звали его Василием Николаевичем.

Василий Николаевич, когда ему позвонил Глазков, сначала, видимо, решил, что говорит с ним кто-нибудь из работников завода. Но когда узнал, кто такой Глазков, в голосе пробилась нотка удивления. Догадавшись, наконец, что речь будет идти о брате, неожиданно растерялся, что-то очень долго прокашливался. Спросил:

— Что вы от меня хотите?

— Поговорить. Я бы мог ожидать вас в школе в любое удобное для вас время.

— Хорошо. Я приеду сейчас.

Действительно, меньше чем через час Василий Николаевич сидел в учительской в теплой, свободного покроя куртке с шалевым воротником, положив на стол шапку из ондатровых шкурок, такой крупный, немного встревоженный, и выжидательно поглядывал на Глазкова. Владимир Андреевич вспомнил, как об этом инженере отзывался Костенко, и подумал: «Мужик, видать, хороший по всем статьям», вслух же сказал:

— Прочтите, пожалуйста, — и подал ему записку.

Старший Липец взял бумажку, деловито развернул ее, прочел одним взглядом и повертел, будто пытался найти что-нибудь более важное.

— Кто писал?

— Неизвестно.

— Анонимка, выходит? А что произошло?

— Моего ученика в праздник сильно избили. Лежит в больнице в тяжелом состоянии.

— Скверно, — нахмурился Липец и спросил: — Курить можно?

— Пожалуйста.

Липец закурил, жадно глотнув табачный дым, видно, собирался с мыслями. Не очень приятное сообщил ему учитель. Наконец проговорил:

— Черт его знает. Борька за последнее время испортился, это верно. Пьет, мерзавец, говорят, даже дебоширит. Из школы ушел, болтается в компании каких-то жоржиков…

— Разве он не перевелся в другую школу?

— Он вам так говорил?

— Нет, другие говорили.

— Никуда не переводился, что-то у него с ребятами не пошло. Но, положа руку на сердце, скажу: не верю, чтоб он докатился до такой подлости. На это Борька не способен.

— Я тоже хотел бы этому не верить. Однако по пьянке что не бывает?

— Так-то оно так… — Липец задумался и вдруг встрепенулся: — Послушайте, у вас есть свободное время? Поедемте к Борису, он живет с матерью, недалеко отсюда. Решено?