Остров меняет название

Собрание затянулось до ночи. Договорились провести раскулачивание семей богатеев завтра с утра.

Домой Зина шла одна, зябко кутая лицо в воротник пальто. От села до ее деревни два километра. По обеим сторонам дороги лес и только перед самыми домами разбросаны неровные поля.

Несмотря на то, что ей было еще всего восемнадцать лет, она хорошо знала всю тяжесть крестьянского труда. Вот тут, на косогоре, скрыта под снегом их полоска. Сколько сил каждый год вкладывается в нее, а снимать почти ничего не приходится. «Лошадь бы немудрящую», — вздыхал отец. Каждую весну ходил он на поклон к Кашкину.

Пожалуй, об этом же мечтали и другие бедняцкие семьи. Потому и в колхоз записывались охотно, требуя отобрать у кулаков сельскохозяйственные орудия и лошадей. Общими усилиями веселей выходить из нужды. «Какая она станет, новая жизнь?» — часто думала Зина. Все представлялось неясно. Одно знала: хуже не будет.

Скрип полозьев вывел ее из задумчивости. Навстречу бодро шла крупная упитанная лошадь, запряженная в сани. Сзади была привязана корова. Зина вздрогнула, по лошади она сразу узнала Кашкина. «Куда это он на ночь глядя?» — с любопытством подумала она.

Когда подвода поравнялась, Кашкин легко спрыгнул с воза, скрученный кнут гулко ударил по голенищу высоких валенок. От всей его крепкой фигуры веяло сейчас растерянностью. Видимо, встреча эта была ему не особенно приятна.

— Ты? — И непонятно: больше злобы или удивления было в этом возгласе. И только уже после, оправившись, спросил спокойнее. — Гуляешь?

— Не спится, — просто ответила Зина, скользнув взглядом по саням, нагруженным и прикрытым рогожей. — Уж не на базар ли в такую рань?

— Догадливая! — оживился Кашкин. — Куда же больше! Вот картошки пяток мешков продать хочу. А коровенку на обмен. Не молочная порода, крупная, а не молочная. Кормов столько сжирает… Стой ты, раззява! — хлестнул кнутом стоявшую смирно корову, приблизился к девушке. — С собрания, наверно? Говорят, у вас там активистское собрание было?.. Ты скажи матери, пусть заходит. Дам ей сортовых семян. Просила она. Пусть заходит.

Кнут извивался змеей в руках Кашкина, судорожно ходили желваки на лице. Взглянув в упор, спросил свистяще:

— Не боишься в такую пору ходить? Раз стукнут — и вся недолга… Не забывай об этом, что стукнуть могут…

Смеялся, а глаза сверлили, жестокие, леденящие. Когда подходил, даже когда грозил, — не было страха, а взгляд испугал. Зина невольно попятилась, противная дрожь забила в ногах. Кашкин, выразительно щелкнув кнутом по голенищу, быстро пошёл догонять лошадь.

Гладкая раскатанная дорога не оставляла следов. И первое, что подумала Зина, совладав с собой: не докажешь, куда ездил ночью Артемий Кашкин.

Он же, вполне уверенный, что после угрозы Зина побоится сказать кому-либо об этой ночной встрече, спокойно повернул направо по проторенной лесорубами дороге. Она шла мимо хутора лесника по глухому лесу.

Внушенный с детства страх перед этими местами не остановил Зину. Повинуясь внезапно нахлынувшей решимости, она пошла следом за санями. Она даже не вспомнила, что ей будет жутко шагать по дороге, которую с обеих сторон сжимают разлапистые громадные ели. Она думала только о том, остановится Кашкин на хуторе или проедет дальше в залесную деревеньку.

В лесу стало еще тише. Перед каждым поворотом Зина с замиранием сердца прислушивалась: не скрипнет ли снег под ногами Артемия. Тот мог заметить ее, спрятаться и внезапно выйти; в глухом лесу он будет вести себя смелее. Иногда ей казалось, что лучше вернуться, она замедляла шаг, но это только на минуту. «Надо обязательно узнать, куда он решил сплавить имущество», — неотступно вертелось в мозгу. Иногда она останавливалась, слушала, как гулко бьется сердце. Такие остановки успокаивали.

На сани Зина чуть не наткнулась уже перед хутором. Кашкин поправлял дугу, а может быть, выжидал. Подобно зверю, на след которого напали охотники, он чувствовал себя неспокойно, поминутно оглядывался.

Зина прижалась к стволу старой елки, росшей у обочины. Промерзшая кора приятно холодила разгоряченную щеку. Спряталась своевременно, так как тотчас же небо прояснилось, и выкатил яркий щербатый месяц. Оглянувшись назад, Зина тихо вскрикнула: меж деревьев мелькали слабые огоньки. Волки! Видимо, они тоже шли за лошадью, осторожно, крадучись, выбирая удобный момент для нападения. Им мешал человек, что неотступно следовал за санями. Сама того не подозревая, она охраняла Кашкина от нападения.

Зина тревожно смотрела, как светлячки волчьих глаз миновали ее стороной и скрылись в сторону Кашкина. Она подумала, что надо закричать, предупредить беду. В это, время в прозрачном морозном воздухе гулко разнесся стук. Она обрадованно подумала, что это стучит Кашкин, который, видимо, уже добрался до дома лесника. Несомненно, это был стук в окно. Томительно тянулись после этого минуты. Наконец визгливо скрипнули ставни, послышались приглушенные голоса…

Рано утром группа из актива бедноты во главе с председателем сельсовета проследовала к дому Кашкина. За ней тянулся длинный хвост любопытных. Ни для кого уже не было секретом, чьи семьи попали под раскулачивание. Андрей Проничев — «худое ведро» — постарался оповестить об этом событии полдеревни, щеголяя перед богачами тем, что «был не согласен с линией бедняцкого актива». Всем остальным он разъяснял, что ушел с собрания принципиально, не желая выслушивать оскорбления глупой девчонки.

Сейчас Проничев шагал вместе со всеми, многозначительно улыбался, когда к нему обращались, чувствовал себя героем дня.

Кашкин встретил вошедших с недоуменным огорчением на лице. Вся семья сидела за столом, миролюбиво гудел на столе ведерный самовар. Смахнув ладошкой с лавки какие-то тряпки, Кашкин процедил опять с тем же недоумением в голосе:

— Присаживайтесь!

Свежий и не очень наблюдательный человек едва ли заметил бы тонкую игру хозяина. На самом деле ему все было известно и прихода их он ждал, знал, с чего начнут, как самому держаться. За длинную ночь не раз можно было представить все это.

Активисты тоже видели его притворство. Батурин кратко объяснил, зачем пришли.

— Так, граждане, — слабым и грустным голосом проговорил Кашкин, отступая к окну и делая вид, что известие о раскулачивании для него подобно грому в ясный день. Теперь весь вид его говорил, что он нисколько не противится и принимает такую напасть как должное, только не может понять, за что его так жестоко обижают. — Своим горбом нажитое взять хотите? По какому же такому праву? Советская власть и грабеж! — он развел руками, укоризненно покачал головой.

— Советскую власть не трожь! — резко сказал Батурин. — Она для простого люду завсегда своя. А тебя, гражданин Кашкин, постановили раскулачить как врага колхозного движения и эксплуататора. Не своим горбом нажито — чужим. Не так дело было, гражданин Кашкин, как хочешь выдать.

Кашкин смотрел зло, но оставался таким же спокойным, как и был. Среди сельчан, стоявших у входа, он искал глазами Зину: все же была боязнь… «Не решится сказать, побоится», — в который раз думал он.

— Забирайте! Забирайте последнее! — В отчаянии махнул рукой, кивнул: все, мол, перед вами. А в избе было голо, неуютно, как после разгрома. Из кухни вышли хозяйка дома и дочь, некрасивая девица лет двадцати семи. Движения их были неуверенны, фигуры безобразны: на каждой было, по крайней мере, пять-шесть платьев.

— Все тут? — спросил председатель.

— Все! Сами видите, хозяйство середняцкое. Я не обманывал Советскую власть: приказывали больше сеять — сеял. Нужен лен — за лен взялся. Облог платил.

— Послушать тебя, — совсем разжалобишься. Куда добро припрятал?

— Все тут.

Выскочила вперед хозяйка, истерично взвизгнула:

— Ищите, дьяволы! Ничего у нас нету!

— Спокойнее, мамаша. Обязательно найдем. Скоро придет подвода с хутора. И корову приведут… только на колхозный двор. — И, обернувшись к хозяину, спокойно спросил: