Грозное лето

— Вот так, милый супруг. А теперь я покидаю тебя и твою компанию. — И крикнула Марии и Бугрову: — Прощайте, господа! Я уезжаю к себе в станицу погостить немного!

Александр оторопел и щупал, щупал правую щеку, потом достал из кармана платок и вытер все лицо тщательно и неторопливо, будто его заляпали грязью.

Откуда-то явился Михаил, укоризненно покачал головой и произнес задумчиво и с явным сожалением в голосе:

— Пострадал. За всех честных людей России. Хвалю, но не завидую: Надежда может выкинуть еще не такой кунштюк, я уверен, так что, братец, подумай, как тебе жить в дальнейшем. С ней, разумеется.

И исчез так же внезапно, как и появился, а по пути в сторону скалы остановился, подождал кого-то и скрылся за деревьями вместе с ним.

Александр видел: то был Николай Бугров, и подумал: «Два сапога — пара».

Марии не было видно. Нигде. И Александр уныло поплелся по аллее, под сенью тополей, на которых уже начинали свой вечерний гомон прилетевшие со степей грачи.

И тут, на самом берегу речки, увидел Марию. Она сидела одна, свесив ноги с невысокого крутого берега, и, то и дело наклоняясь слегка, что-то чертила зонтиком на воде, но вода торопилась, шла своим путем, и чертежи Марии исчезали так же вдруг, как и появлялись.

— Помогите мне встать, — попросила она спустя немного времени, — дождь вот-вот пойдет.

Александр помог ей встать и хотел взять об руку, да она заметила:

— Я сказала: дождь сейчас пойдет, так что давайте торопиться, — и высвободила руку. Потом добавила: — Не сердитесь на меня. Я хотела, чтобы сама Надежда открыла вам глаза, что она и сделала. Подлая она у вас.

Александр молчал. Да и что было говорить?

А Мария помолчала немного и сказала радостно:

— Как хорошо пахнут сады! Такие сады я видела лишь на Полтавщине, когда была маленькая и ездила с дядей по Украине. Вот уж где поистине… в вишневых рощах тонули хутора…

Александр бросил на нее косой, робкий взгляд и хотел сказать, что она сама тонет сейчас в кипени цветения яблонь и груш — нежнобелая в платье парижском, или петербургском, или бог знает каком, но чудесном, с бесчисленными оборками и складками, и с такой грациозной талией, что и черкешенка позавидовала бы, но ничего не сказал, а шел, опустив голову, как провинившийся школьник, и думал: Мария, Мария, где же я?.. Где же вы были раньше?..

В это время далеко за станицей вполнеба полыхнула молния — красная, как кумач, бешеная, подрумянила тучи и потухла, и тучи почернели еще более. А вскоре загромыхал и гром — раскатисто, тяжко, будто исполинские камни катал там, в заоблачной выси, и устал порядком, но делать было нечего, и он погромыхал к далекому горизонту, на край света, кряхтя и недовольно ворча на все Задонье.

…И потом были дни радостные и счастливые, были прогулки на пароходе, пикник в степи и общество, веселое и непритязательное, брызжущее молодостью и жизнерадостностью, во главе с Алексеем Орловым, устроившим несколько экипажей для увеселительной прогулки всей компании, и Александр готов был забыть все, что ему наговорила Надежда, которая съездила в станицу Николаевскую на час-два и вернулась в Новочеркасск как ни в чем не бывало.

Не знал Александр, что сказала Надежда Николаю Бугрову, когда выезжали на природу, далеко за Новочеркасск, а, сидя на байбачьем курганчике, на склоне балки, наблюдал за Марией… И вспоминал, как первый раз танцевал с ней в Смольном — робко, еле касаясь ее тонкой талии, стесняясь ее улыбчивого взгляда, боясь дышать ей в лицо и стараясь делать па по всем правилам танцевальной науки. Это были самые прекрасные минуты в его жизни, и он даже растерялся: не влюбился ли он еще раз? А впрочем, любил ли он вообще хоть раз в жизни?

И вдруг все кончилось. Исчезло, как видение, как сон чудесный и неповторимый, и не верилось, что он был.

Наказный атаман, генерал-лейтенант и генерал от кавалерии Покотило, встретил Александра Орлова не очень любезно и сразу начал с упреков:

— Что же это вы, поручик, так неуважительно соизволите относиться к родным весям? А мы-то надеялись, что нашего полку прибудет: собственный, так сказать, академик-артиллерист поможет нам, старикам. Ведь бывший наказный атаман Александр Васильевич Самсонов, полагаю, посылал вас в петербургское Михайловское артиллерийское училище в интересах Дона, а не Варшавского округа, каковой и сам покинул в свое время? Эх, молодо-зелено!

Он сидел в вольтеровском черном кресле, как Будда, — крупный и тучный, с округлым лицом, с белой, вразлет, бородой, похожей на два клока ваты, прилепившихся на кончиках усов, и перебирал целую дюжину карандашей, как на Востоке перебирают четки, а Александр стоял навытяжку и ничего не понимал: наказному ли атаману долженствует принимать его по такому поводу и тратить время, когда для этого есть начальник артиллерии, помощник наказного, начальник штаба и так далее?

Но не учить же ему было атамана и генерала? И он ответил возможно корректней:

— Я преисполнен, ваше высокопревосходительство, самых глубоких чувств к милому моему сердцу Дону, тем более что именно он послал меня в столицу набираться ума-разума, и смею вас уверить, что никогда не помышлял изменять родным весям. Наоборот, я искренне желал именно здесь пройти внеклассный артиллерийский практикум и здесь же определиться на службу по окончании академии, но последняя не имеет от вас сообщения о вакансиях, и я намерен был покорнейше просить ваше высокопревосходительство оказать мне в сем ваше великодушное содействие.

Тирада была слишком большая, Александр это чувствовал, но ничего не поделаешь: перед ним был наказный атаман войска Донского, которого он впервые видел и от которого зависела его служба.

Генералу Покотило такие слова понравились, и он смягчился и сказал более миролюбиво:

— Знаю, знаю, поручик Орлов. Мне доложил генерал Голиков. Вакансии можно открыть, а стрельбы вы должны проводить всем курсом, а не в одиночку. Но, — взял он бумагу и продолжал: — Янушкевич о вас хлопочет. Вы с ним знакомы, что ли? — ткнул он толстым указательным пальцем в бумагу.

— Он читал у нас курс продовольственного и артиллерийского обеспечения армии.

— Большего он читать ничего и не может, — заметил наказный. — Но он ссылается на Жилинского, нынешнего командующего Варшавским округом, — тот просит направить к нему нескольких молодых офицеров — выпускников, академии. К нему-то не очень рвутся ни молодые, ни старые, ибо там целая германская колония генералов и прочих, засилье настоящее. Какой вам резон быть под началом какого-то фона — прибалтийского барона? Вы с Жилинским хорошо знакомы?

— Генерал Самсонов просил его за меня, так что в известной степени он тоже является моим покровителем, — ответил Александр и почувствовал, что сказал лишнее, но поправляться не стал.

Наказный покачал стриженной под ежик седой головой, посмотрел на него маленькими серыми глазами не то с укором, не то с одобрением и сказал:

— Вы родились в двух рубашках, поручик: генерал Самсонов просил за вас, генерал Жилинский устраивал вас в училище, да еще, я слышал, великий князь соблаговолил повелеть присвоить вам поручика вне очереди. Этак вы скоро и до полковника доберетесь и поравняетесь с родителем.

Александр покраснел от смущения, если не от возмущения: так вот почему наказный воздает ему, рядовому офицеру, такую честь: выказать и свою благосклонность перед приездом великого князя. Но то ведь было, откровенно говоря, прямое самодурство августейшей особы, и ничто более, к счастью закончившееся благополучно. Ему ли, генералу Покотило, гордому потомку запорожцев, которым он называет Себя, придавать значение таким пустякам?

Но Александр сдержался, чтобы не сказать так, — он мог это сделать, характера не занимать, — и произнес равнодушно:

— Осмелюсь доложить, ваше высокопревосходительство, что я менее всего беспокоюсь о чинах. Случилось простое стечение обстоятельств.

— Поручик Орлов, — строго прервал его наказный, — внимание к вам августейших особ — суть не «обстоятельства», а милостивый знак, коим вы должны дорожить более всего в жизни и службе отечеству и престолу.