На сопках Маньчжурии

— Вы сластолюбивы, — сказала она брезгливо. — Вы отдаете себе отчет в том, что произойдет, если девушка заметит ваше внимание и поймет его причины?

— Вы городите чистейший вздор, — сказал Ваулин и ушел к себе.

Мария Аристарховна решила удалить Катю из дому. «Как ни тяжело, но я должна это сделать», — говорила она себе, боясь, что почувствует такую же брезгливость и к ни в чем не повинной девушке.

Катя вернулась к родителям. Чувствуя за собой неизвестную вину, побледневшая и осунувшаяся, она перенесла свои книги и два чемодана.

Никогда не была для нее так мрачна и черна родительская каморка. Была осень, серое небо придавило казарму и Катю в казарме; ей показалось, что все ее мечты рушатся, завтра Ваулина скажет: «К сожалению, Катя, тебе больше нельзя ходить в гимназию».

— Мне все равно где, — отвечала она на вопрос матери, какой угол она хочет занять.

— Лишней постели не поставишь, вот беда, — сокрушалась Наталья. — Ну ничего, ты, Маша, ляжешь на полу.

От волнения мать суетилась, переставляла без нужды стулья, взялась было подмести пол, но бросила веник, после того как Маша тихо сказала:

— Оставь, мама!

— Что ж это такое, что ж это такое? — бормотала мать, боясь спросить у дочери, чем она прогневила господ, и больше всего на свете боясь, что Катя перестанет учиться.

— Учиться будешь, или бросишь? — наконец спросила она и вся застыла, ожидая ответа.

— Обещала. Говорит, что буду.

— Ну, тогда слава богу. Тогда все ничего. Тогда слава богу!

— Учиться будет, — сообщила она на кухне Пикуновой. — Ваулиха за ученье платить будет и ежемесячно, кроме того, по десяти рублей. Пусть дочь поживет с матерью.

— Чего лучше, — согласилась Пикунова, — все-таки чужие люди — чужие люди.

Катя успокоилась: из гимназии ее не исключали, она училась, как и раньше. Успокоившись, она почувствовала великое облегчение: наконец окончилась двойная жизнь, которой она жила у Ваулиных. Кем она там была? Кого хотели вырастить из нее? Слава богу, все это окончилось.

Ежемесячно Катя получала перевод по почте. Восемь рублей отдавала матери, два оставляла себе.

— Возьми еще рубль, — уговаривала мать. — Гимназия в городе, надо ездить. И в гимназии нужна копейка… Там всё ведь, поди, барышни.

— Нет, два рубля достаточно.

— Не жалей на себя, учись, выучишься — всем нам поможешь.

Последние слова выражали затаенную Натальину надежду. О ней она говорила с мужем, с Машей, иногда с соседями, особенно когда те сами начинали:

— Ну что тебе, Кузьмнишна, жаловаться, дочь гимназию кончает… барыней будет, тогда вздохнете.

Между сестрами первое время существовала какая-то отчужденность. Много лет прожили они вдали друг от друга, при редких встречах по душам не говорили. И вот теперь над ними опять, как в детстве, одна крыша.

— Зачем тебе такой стол? — спросила Маша сестру, которая вносила в комнату с помощью соседских мальчишек большой стол. — Поставить негде, Мои книги лежат на табуретке… Прибьем полочку, а заниматься можно и за общим столом.

Катя обиделась. Конечно, обижаться было не на что — Маша была права, и при других обстоятельствах Катя никогда не обиделась бы. Но сейчас она с грустью подумала: разве можно сравнить Машино чтение с теми занятиями, которых требуют от ученицы в гимназии?! А вот Маша — старшая сестра, и не понимает!

По дому Маша ходила босиком, легко, точно не весила ничего, хотя отнюдь не была хрупкой.

Когда-то Катя тоже ходила босиком. Она до сих пор помнила радость идти босиком по весенней земле. Но сейчас ее ноги не годились для таких прогулок.

У нее были лишние туфли, она молча поставила их перед сестрой.

Маша взглянула на желтые аккуратные туфельки и покраснела; глаза потемнели, полные круглые губы приняли гордое, даже надменное положение.

— Спасибо… но этих туфель я не надену.

— Почему? По номеру как раз подойдут тебе.

— Не надену… ваулинская подачка! Не хочу.

— Ну, знаешь ли, — растерялась Катя, — ведь это… ведь это…

— Не обижайся. Спасибо. — Маша чуть слышно вздохнула и уткнулась в шитье.

Живя с сестрой рядом, Катя внимательно присматривалась к ней.

Окончив заказ, Маша увязывала его в салфетку или простыню и уходила. Обычно возвращалась поздно.

— Ждала заказчика… долго не приходил! Почему-то все ее заказчики долго не приходили.

Она читала Некрасова, Тургенева. Как-то ночью Катя проснулась: слабый луч озарял дверь. Маша лежала на полу, на своем тюфячке, и читала при свете ночника.

Катя повернулась на другой бок, но заснула не скоро. Она слышала, как иногда Маша вздыхала, как легко осторожно переворачивала страницы. И вдруг Катя ощутила, что она, как это ни странно, завидует старшей сестре. Маша была везде на своем месте — в этой комнате, в кухне. Вчера шла по улице. Дул ветер, юбка завивалась около ее ног. Из-под черного платка выбивались огненные волосы. Она была задумчива, рассеянна, и Катя удивилась нежности ее облика. Маша встретила девушку, остановилась с ней, потом обе свернули в переулок и пропали между заборами. У нее в жизни везде было место, а у Кати пока нигде. В этом надо было признаться, и это было мучительно.

В гимназии Катя чувствовала себя настороженно. Преподаватели относились к ней снисходительно — они знали, что Малинина бедна и учится за счет благодетельницы. Но были и такие, которые считали, что в гимназии ей не место. Например, инспектор гимназии… Когда он смотрел на нее из-под синеватых очков, пощипывая седенькие усики, Катя отлично понимала, что он с большим удовольствием сказал бы ей: «Куда ты, милая? Незачем, совсем незачем… в горняшках тебе место».

Подруги не принимали ее в свою семью. Относилась к Кате дружелюбно одна Дюкова, дочь математика, невысокого, коренастого Дмитрия Ивановича, поражавшего учениц своими способностями: левой рукой он чертил на доске окружность так же точно, как вычерчивал ее циркуль, мгновенно производил в уме все четыре действия с любыми многозначными числами. А однажды, в день роспуска на пасхальные каникулы, когда занятий уже не было, но тем не менее часы следовало отсидеть, читал гимназисткам стихи. Читал каких-то новейших поэтов, и девушки слушали затаив дыхание.

Да, Дюкова относилась к ней сердечно, остальные — нет. Если б она была еще первой ученицей! Но Тырышкин преследовал ее четверками.

Она жила в трудном, двойном, как бы чужом мире. А вот Маша жила в своем собственном, жизнь ее была грустна, будущего — никакого: шить до старости! А тем не менее она была довольна. Почему же она довольна?

С каким удовольствием вечером она накидывает на голову платок и говорит: «Я, мама, пробегусь немного, ноги у меня одеревенели сидючи…» Глубоко вздыхает, натягивает жакетку и уходит. Минуту в коридоре еще слышен скрип половиц под ее ногами.

Она довольна потому, что у нее тайна! Она уже делает то дело, о котором Катя только мечтает.

Но почему она молчит, почему ничего не скажет сестре?

По субботам, когда не нужно было торопиться, Катя обычно возвращалась из гимназии пешком.

Шла она пешком и в первую весеннюю субботу. Солнце пробилось сквозь тучи, на тротуарах блестели лужи, и ветер был теплый-теплый…

На Шлиссельбургском, у завода, шумела толпа. Свистели полицейские. Женщины, тревожно переговариваясь, стояли вдоль заборов.

«Что-то случилось на заводе», — подумала Катя; встревожилась, но знакомых не было, а спросить у незнакомых она не решилась. Кроме того, у нее были свои заботы и огорчения: нужно было составить план домашнего сочинения по словесности. Григорий Моисеевич постоянно придирался к ней. Другим ставил пятерки за работы во много раз худшие. А ей все четыре да четыре, редко четыре с плюсом. Сегодня, как лучшее, читал сочинение Аси Григорьевой. Объявил: «У Григорьевой есть чувство природы, она очень поэтично описала чичиковскую дорогу». Поставил пять.

А Кате поставил четыре, приписав в скобках: «Слишком много описаний природы».