«Из пламя и света» (с иллюстрациями)

Траскин поднес к горящей свече сургучную палочку. Она затрещала, задымилась и загорелась.

Повертев пакет над огнем и наложив на него пять больших сургучных печатей, Траскин передал его адъютанту.

— Немедленно везите в Ставрополь, а там передадите фельдъегерю.

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

— И чтобы фельдъегерь, не медля ни часу, отвез это в Петербург. Вам все ясно?

— Так точно, ваше высокопревосходительство.

Через четверть часа адъютант уже скакал в Ставрополь, чтобы передать пакет тому фельдъегерю, которому Траскин доверял свои секретные донесения.

ГЛАВА 29

Пятигорск прощался с Лермонтовым.

На заре, когда Машук еще был окутан легким туманом, в зелени деревьев весело перекликались птицы.

Старый комендант Ильяшенко, стоявший около гроба, насупив седые брови, спросил Столыпина:

— А где же золотое оружие? Ведь был, говорят, представлен?

— Что вы сказали?

— К золотому оружию был представлен этот мальчик. Где же оно?

— Золотого оружия не дал царь. Отказал.

Бережно несли его офицеры полков, где он служил: лейб-гвардии гусарского, Нижегородского, Гродненского, Тенгинского. Несли товарищи, несли люди, которые понимали, кого потеряла Россия…

Высоко над городом они остановились. Отсюда открывалась величественная панорама гор и бесконечная даль.

Розовеющие вдали снега Эльбруса и снеговая горная цепь — все было видно отсюда.

Ваня долго сидел около свежего холма. Все уже разошлись. Он сидел один.

— Ишь ты! — беззвучно прошептал Ваня, посмотрев наверх. — Чисто все небо золотое!

Когда стемнело, Ваня встал, взял со свежего холма несколько горстей земли и, расстелив большой носовой платок, бережно завернул в платок землю.

— В Тарханы отвезу, — прошептал он и побрел, вытирая слезы, вниз, к опустевшему домику, чтобы собираться в путь-дорогу — без Михала Юрьича, одному…

ГЛАВА 30

Большой дом стоял безмолвный и пустой.

Луч солнца осветил высокое кресло, стоящее у самого окна, и лицо старой женщины — такое застывшее и высохшее, точно от этой женщины давно уже отошла всякая жизнь.

Жизнь Елизаветы Алексеевны кончилась в тот страшный день, когда Акиму Шан-Гирею все-таки пришлось, наконец, сказать ей правду, а потом отвезти ее, полумертвую, в Тарханы.

А в Тарханах наступила весна. Но в избах царила какая-то торжественная скорбь. Надевали новые рубахи мужики, бабы повязывали темные платки и, не обмениваясь ни единым словом, шли к околице.

Прошло уже много месяцев со дня дуэли, и вот сегодня неотступная мольба Елизаветы Алексеевны, поддержанная просьбами и хлопотами петербургских и московских друзей, должна завершиться трагическим торжеством — тело Мишеньки с простреленным сердцем прибудет сегодня утром из Пятигорска и будет положено в тархановскую землю. Царь разрешил…

Лицо Елизаветы Алексеевны было как каменное. Ее веки не поднимались от пролитых слез.

Ее довели по ее желанию до поворота, где начиналась большая дорога, и она стояла, тяжело опираясь на палку.

Шествие приблизилось и остановилось.

Она повернула к ним лицо и спросила чуть слышно:

— Где Мишенька?.. Где Мишенька? — повторяла она все громче и, сделав страшное усилие, приоткрыла веки; и тогда сквозь туман, заволакивающий ее глаза, увидела поднятое высоко что-то темное и большое.

Этот страшный предмет поставили перед ней на землю, и, склонившись, она увидела свинцовый ящик.

— Здесь… Мишенька?

Больше она ничего не помнила.

Ее подняли, отнесли в дом и уложили. Она больше ничего не видела и не хотела ничего видеть.

Плакали бабы. А мужики, озираясь по сторонам, говорили негромко, что-де царские министры подослали на это черное дело лихих людей. И говорили еще шепотом некоторые, что, узнав о смерти русского поэта Лермонтова, русский царь сказал такие слова, о которых лучше было бы не знать его верноподданным. Но подданные все-таки узнали эти слова, позорные не только для царя всея Руси, но и для самого последнего человека.

…Тархановский парк, где когда-то бегал мальчик, опять шумел новой листвой.

В апрельское утро, когда в безоблачной синеве заливались беззаботные жаворонки, опустили в землю тело русского поэта.

Никто не нес за ним ни орденов на бархатных подушках, ни медалей, ни боевого золотого оружия.

Но у него было золотое и грозное оружие, принадлежавшее только ему и завещанное им родине и миру: его слово, рожденное «из пламя и света».