Собрание сочинений. Том 1

Когда бойкот японских товаров принял размер общекитайский, он предпринял шаги к тому, чтобы все, чем существует Китай, подозревалось в японском происхождении: чай, рис, шелк, шерсть, бобы — все было теперь подозреваемо.

Следовало умереть с голоду или плюнуть на бойкот: весь Китай казался сделанным в Японии и привезенным на распродажу.

Мурусима поддерживал противояпонское движение и финансировал бойкот японских товаров, поддерживал террористов и много работал с вождями паназиатских групп, не жалея для них ни денег, ни времени.

И все завертелось в сумасшедшем урагане.

В ночь с седьмого на восьмое марта генерал Минами двинул японо-маньчжурские силы к границам СССР.

Штурм

Ранней весной в приморских сопках климат разный. Мелкие извилистые ущелья между горушками похожи на переулки и тупики. Когда они упираются в сопки, воздух в них глух, тепел и пахнет сухими травами. Когда выходят они в открытые долины, в них становится ветрено, морозно, и земля лишается запахов. Весна начиналась в теплых ущельях и скачками неслась от одного теплого угла к другому, пропуская холодные. В тех закутах, где она копошилась, уже победно вспархивали какие-то мушки, зеленела маленькая трава и озабоченно галдели птицы. А в долинах носился запах керосина и нефти — чудесный запах ранней посевной, и дороги были заляпаны машинным маслом.

Михаил Семенович вторую неделю бродил по уссурийским колхозам и пропитался запахом прошлогодней листвы, птиц, нефти и чеснока. Надо было еще поглядеть на образцовые хозяйства километрах в сорока к морю, заехать на стекольный завод инвалидов, а там и во Владивосток — заседать, не спать ночей, отправлять пароходы и людей на далекий Север, на зимовки и в экспедиции. Впрочем, впереди дел шел праздник — 8 марта — день женщины.

Дорога юлила между сопок, то ныряя в заросль молодых лиственниц, то карабкаясь по лысым взгорьям. Солнце было по-зимнему ослепительно и утомляло. К вечеру Михаил Семенович добрался до китайского колхоза «Волна революции» и, едва поговорив с председателем, заснул сидя. Его не тревожили, и он очнулся от сна глубокой ночью с беспокойной мыслью, что не позвонил в город о том, где ночует. Где тут может быть телефон, он не знал и вышел во двор.

Ночь была вся в голубом ветре. Она неслась вместе со звездами и луною. Низенький человек, сгорбившись, сидел у стены дома на обрубке дерева.

— Есть тут у вас телефон? — спросил его Михаил Семенович.

— Я нездешний, Михаил Семенович, — сказал человек и махнул рукой. — Тоже, как вы, прибыл вечером.

— Откуда? — спросил Михаил Семенович, садясь с ним.

— Из Биробиджана.

Это был молодой бледный человек, неизвестно для чего отпустивший себе могучую черную бороду, которая смешно свисала с короткого и худого лица.

— Я ювелир, — сказал человек. — Можете мне поверить, что ювелиру уже нечего делать в Биробиджане. Наш председатель мне говорил в прошлом году: ювелиры — это выродки из металлистов, как все равно ящерица из крокодила. Он понимает.

Михаил Семенович засмеялся.

— Давно в крае? — спросил он.

— Э-э, не очень давно, — ответил бородатый юноша. — Годов пять или четыре. Да я вам скажу, дело не в этом. Я вас прошу, считайте, что я приехал сегодня. — Он пожал плечами, поглядел на Михаила Семеновича большими лунными глазами и засмеялся над собой тихо и грустно, как над ребенком.

— Я ювелир, — сказал он, — папа мебельщик из Витебска, а мама варила маковники на меду. И вот мы, представьте себе, приезжаем в Биробиджан. Встреча с музыкой. Эго была зима прямо-таки в пятьдесят лошадиных сил, и я не знаю, как мы выжили, стоя на платформе без шапок и слушая приветствия. Я взял голос и прямо сказал, в виде шутки, встречающим: евреи, это же смех — замерзнуть при встрече. Еще пять минут, и мой папа отдаст вам «валюту». Он же приехал в медвежьей шубе, он сибирский купец, — сказал я им, показывая на папин пиджак. Они тут думали, что мы знаем, что такое морозы, умеем сеять хлеб и добывать уголь. А мы не знали, как и едят хлеб. С чего начинается жизнь, мы тоже не знали. Ходили, как после большого потопа, и делали венские стулья и варили маковники, а земля перед нами лежала пустой. Потом мы топили печи венскими стульями. Потом мы взялись за землю, и теперь мама мне говорит: «Моисей, евреи всего мира смотрят на нас, а мы не выкорчевываем свои остатки», — и она идет на ферму выкармливать поросят. Она ударница, вы сами дали ей премию.

Лицо человека кажется худым и бледным, потому что борода вцепилась в его узкие щеки и тянет их книзу.

— Я много читал и знаю много, — произнес человек. — И вот что я вам скажу — еврей не любил природы. У евреев никогда не могло быть Тургенева. Зачем? «Хороши и свежи были розы»? Заря? Цветы? Какие розы и какие цветы? Еврей не имел права на них. А теперь мой отец бьет кабанов, он любитель охотиться, мама коптит окорока, а я, кажется, стану садоводом. Я хочу какую-нибудь красивую русскую профессию.

Пока человек говорил, в воздухе позеленело и звезды сощурились. Далеко или где-то высоко родились первые звуки недальнего утра.

— Это птицы? — спросил человек. — Я знаю только городских птиц, — и он вздохнул с громадным наслаждением и радостно, как всегда дышится на рассвете.

Звуки издалека делались гуще, и скоро можно было разобрать, что это звучат моторы. Потом что-то звякнуло на дороге, и за колхозными фанзами залаяли псы.

И еще раз, но громче, прозвучало моторами небо и медленно, как бы заикаясь, откашлялось на горизонте, у моря. Человек встал и оглянулся.

— Это война, — сказал он. — Товарищ Михаил Семенович, уверяю вас, это типичная война.

Небо стало розово-бледным, и было хорошо видно, как вонзались в него, стремглав вылетая из-за сопок, серые стрелы самолетов. Они как бы спали в тихих гнездах, среди лесистых и безлюдных гор, и вот проснулись, услышали зов издалека и взмыли в небо.

Через минуту-другую Михаил Семенович сидел в машине. Человека с бородой он взял с собой.

Дорога еще была пустынна, но звонкий ход металла чувствовался за первым ее поворотом. Шла артиллерия. Впереди нее, оглушительно тарахтя, катились танки.

— Сворачивай направо и через Зайцево — к железной дороге, — приказал Михаил Семенович шоферу и закрыл глаза, стараясь ни о чем не думать, пока не доберется до своего вагона.

Черняев стоял на подножке вагона и, зевая, глядел в небо.

— Неужто японцы? — спросил Михаил Семенович.

— Пожалуйста, — ответил Черняев, кивая на небо, с недовольным и раздраженным видом. — На заре начали.

В руках его был самоучитель французского языка.

— Романсы все поешь, гад, — сказал Михаил Семенович, неуклюже взбираясь в вагон. — А того нет на уме, чтобы вынести телефон куда-нибудь в закуток.

— Михаил Семенович, да кто ж их знал. Я сию минуту.

Но, махнув рукой, Михаил Семенович уже присаживался к столу.

— Включайся в междугородную, — сказал он, набрасывая текст первой телеграммы.

Человек с бородой вошел в вагон.

— У нас в Витебске жил слесарь Аврамчик. В пятом году он примкнул к движению. Еврею семьдесят лет. Ему говорят — иди домой и закрой ставни, что-нибудь сделаем и без тебя. Так он — комик — пришел к себе и вывесил объявление: «Бомбы паяю бесплатно».

— Сядь сюда, подшивай телеграммы, — сказал Черняев, — вот папка, нитки. Регулируй! — и, укрыв голову пиджаком, приник к телефону.

Время от времени бесшумно, на носках, вбегал проводник вагона и бросал на стол пачку депеш. В купе без перерыва стучал металлический зуб радио и чья-то рука, голая до плеча, выбрасывала в столовую записи полученных и расшифрованных сообщений.

«Вагон особого назначения № 2.

2.30 японцы произвели первый налет. Население организованно вывожу сопки. Полухрустов».

«Вагон особого назначения — по нахождении.

Немедленно двигайте Сучан два состава горючим застрявшие пути также все свободные паровозы.